— Семенюк, развяжи пленного и побудь здесь. Мы с ним отойдем в тень, под иву.

— Так ведь он убить вас может, развязанный, — испуганно округлил глаза новобранец.

— Конечно, может. Причем сделает это с величайшим удовольствием, — согласился Штубер. — Если только сумеет. Так что разрежь веревку.

Семенюк остолбенело посмотрел на Штубера, но, так и не уловив нити его логики, пожал плечами.

— Связанного допрашивать все-таки легче.

— Связанного легче бить, а не допрашивать.

— Я буду рядом, если что…

Когда, с помощью штыка, Семенюк освободил пленного от веревки, Штубер махнул лейтенанту рукой и первым пошел к иве. Семенюк подался за ним, но затем остановился на почтительном расстоянии.

— Что предпочитаем, лейтенант: позор плена или сладость смерти при сохранении чести? — поинтересовался Штубер уже по-немецки, присаживаясь на небольшой бугорок в тени ивы. Лейтенанту он сесть не предложил. Пистолет держал в руке: мало ли что этому вермахтовцу взбредет в голову.

— Вы говорите по-немецки?

— По-итальянски, — оскалился Штубер. — На неаполитанском диалекте.

— Но, простите…

— Отвечать на мои вопросы. Так что вы предпочитаете?

— Если честно: ни то, ни другое, — переступил с ноги на ногу лейтенант, зажимая рукой раненое предплечье.

— Похоже на откровенность. Вот только выбор все же придется сделать.

— Поступайте, как хотите, — вяло и почти полусонно произнес пленный. И Штубер уловил его состояние. Больше всего на свете пленному хотелось сейчас поспать. Хотя бы минут десять вздремнуть. Штубер и сам пребывал в том же состоянии. Не зря же казнят всегда на рассвете, до восхода солнца, когда организм обреченного еще не проникся жаждой жизни, пока он все еще дремлет.

— Могу похлопотать за вас перед своим командованием. Отправят в школу разведки. Обучат, откормят. Это куда лучше, чем расстрел. Офицеров в лагеря, как правило, не отправляют. У нас, советских, больше ценятся пролетарии.

— Нет, — поморщившись, помотал головой пленный.

— Что означает ваше «нет», лейтенант? Не хотите жить? — поиграл пистолетом Штубер. — Посмотрите вправо. Я сказал: вправо. На эту вонючую лужу. Это и есть ваша могила. Уложить прямо сейчас, или же передать людям из особого отдела, чтобы они основательно потренировались на вас?

— Господи, н-нет…

— Не слышу членораздельной речи, фельдфебель. Кстати, как вас там?

— Лейтенант Розбах.

— Вот именно, фельдфебель Фишбейн, — умышленно исказил его фамилию и чин Штубер.

— Лейтенант Розбах, — педантично и в то же время почти умоляюще уточнил пленный.

— Можете считать, что в чине я вас уже понизил. Каждого пленного, который попадает нам в руки, мы тотчас понижаем в чине. Кроме рядовых, конечно. Это делает любой допрашивающий офицер. И сразу же сообщаем об этом немецкому командованию. Через международный Красный Крест. Что, не знали об этом?

— Нет, господин лейтенант, не знал. Нам о таких действиях не сообщали.

— Скрыли, значит, сволочи.

— Скрыли, — почти заискивающе подтвердил пленник.

— То есть, я так понял, что школа разведки вас вполне устраивает, фельдфебель?

— Предпочел бы обычный лагерь для военнопленных, — вяло пробормотал Розбах. — Я — пленный и согласно международной конвенции…

— Это буржуазная конвенция, унтер-офицер, — еще раз понизил его в чине Штубер. — Всякого пленного, который обвиняет Красную армию в нарушении этой вражеской конвенции, у нас принято вешать.

— Проклятие… Тогда сделайте что-нибудь, чтобы меня отправили… если можно, в офицерский…

— Что, «в офицерский»? Лагерь, что ли? Я вас спрашиваю! — вдруг вспомнился Штуберу теперь уже незабываемый для него капитан Грошев.

— Лагерь, господин лейтенант, — еще тише проговорил Розбах.

Штубер издевательски расхохотался.

— В таком случае, придется сразу же повышать вас до капитана. В офицерские принимаем, только начиная с чина капитана. Или оберлейтенанта СС. Для эсэсовцев скидка. Слушайте вы, идиот. Мало того, что вы угодили в плен, так вы еще и пытаетесь убедить противника, что офицеров вермахта подбирают исключительно из дебилов. О каком лагере для офицеров вы здесь несете? Их у нас в помине нет. Вообще никаких лагерей для военнопленных. Из какого полка?

— Что?

— Из какого вы полка, кретин?

— Второй пехотный.

— Восьмой дивизии? — добавил Штубер. — Я вас спрашиваю.

— Восьмой.

— Командиром которой является генерал-майор Вензель?

— Вот видите, вы и так все знаете.

— Да, мы знаем все. Но это не освобождает вас от необходимости отвечать на мои вопросы.

— Но ведь я отвечаю, — испуганно заверил пленный.

— Сколько людей в вашем батальоне?

— Понятия не имею. После этой атаки…

— Сколько было до атаки?

— Человек семьдесят.

— Фамилия командира батальона? Чин?

— Майор Нойман.

«Пора прекращать допрос, — сказал себе оберштурмфюрер. — Иначе этот болван выдаст мне весь генералитет, — презрительно ухмыльнулся он. — Включая командующего Южной группы войск генерала Гольдера. И тогда трудно будет убедить его в необходимости возвращаться к своим. А пока что на него еще можно положиться. Во всяком случае, никакого иного гонца до этой ночи Бог нам не пошлет».

Шла минута за минутой. Штубер молчал. Пленный сначала не придавал этому значения, потом, поняв, что молчание затягивается, отвел глаза от лужи, которая была обещана ему в качестве усыпальницы, наконец, начал нервно покашливать и шаркать ногами, пытаясь привлечь к себе внимание советского лейтенанта. Однако Штубер задумчиво смотрел куда-то мимо него, в выжженную степь, и, казалось, совершенно забыл о допрашиваемом.

— Так что со мной будет, господин лейтенант?

— Товарищ лейтенант, — угрожающе уточнил Штубер.

— Товарищ лейтенант. Именно так я и хотел сказать.

— Семенюк! — позвал Штубер. Все это время новобранец сидел неподалеку, по-турецки поджав ноги и не снимая пальца со спускового крючка винтовки. Подстраховывая своего командира, он не решался спускать глаз с пленного немца. — Уведи его в мой окопчик. И снова свяжи.

— Господин лейтенант! Умоляю вас, господин лейтенант… — сцепил руки у подбородка пленный, решив, что русский офицер приказал расстрелять его. — Но ведь я ничего не совершил. Предайте меня хотя бы суду. Я — военнопленный. Нельзя же просто так, своей властью.