Я уснул, и глубоко, да, так оно и было, но не допоздна.Случилось так, что я оказался в смутной, удивительной стране чудес волшебныхпокровителей. Меня нес по монастырю Сан-Марко дюжий монах со своимипомощниками.

Лучшего места для меня не нашлось бы во всей Флоренции,разве что за исключением собственного дома Козимо, – ведь это былдоминиканский монастырь Сан-Марко.

Сейчас мне известно множество исключительных по красотезданий по всей Флоренции, и притом гораздо более великолепных, но тогда,мальчиком, я не смог бы даже перечислить в уме все богатства, открывшиеся моемувзору.

Но, думается, нигде не существует более сурового заточения,чем в монастыре Сан-Марко, лишь недавно обновленном скромнейшим и достойнейшимМикелоццо по повелению Козимо Старшего. Монастырь, известный своей древней идостойной почитания историей во Флоренции, лишь совсем недавно был передандоминиканцам и наделен в некотором смысле высокими полномочиями, которых неимел ни один другой монастырь.

Как было известно всей Флоренции, Козимо потратил наСан-Марко целое состояние, возможно, для того, чтобы примирить город со своимростовщичеством, ибо как банкир он в первую очередь оберегал собственныйинтерес и в первую очередь был ростовщиком, но таковыми были и мы сами,вкладывавшие свои деньги в его банк.

Как бы то ни было, Козимо, главарь нашей «шайки», нашподлинный вождь, любил эту площадь и одарил ее множеством сокровищ, но,полагаю, всему прочему предпочитал ее удивительно соразмерные новые здания.

Его хулители, его противники, те, которые не совершилиничего великого, и подозревали в неблагонадежности все то, что не пребывало всостоянии непрерывного разрушения, – так вот они говорили о нем: «Онукрасил своим гербом даже уборные этих монахов».

Между прочим, его герб – щит с пятью выпуклыми ядрами,значения которых получили самые различные толкования, – но то, что врагиговорили о нем, заключалось в следующем: Козимо развесил свои яйца над отхожимиместами монахов.

Насколько разумнее было бы со стороны этих ненавистниковуказать на то, что Козимо сам часто проводил целые дни в монастыре вразмышлениях и молитве и что бывший настоятель этого монастыря, большой друг исоветчик Козимо Фра Антонио, стал теперь архиепископом Флоренции.

Ах, полно рассуждать о невеждах, которые и теперь, спустяпять сотен лет, все еще продолжают клеветать на Козимо.

Проходя через дверь, я думал, что же, во имя Господа, долженя сказать этим людям в Божьем доме?

Как только эта мысль внезапно всплыла в моей сонной головеи, опасаюсь, сорвалась с моего языка, я услышал смех Рамиэля, раздавшийся уменя в ушах.

Я попытался выяснить, находится ли он рядом. Но уже сноваощутил подступающие слезы, слабость и головокружение и смог выяснить лишь то,что мы оказались в умиротворяющей и приятной атмосфере монастырской обители.

Солнце настолько сильно слепило в глаза, что я не смогвозблагодарить Господа не только за красоту ухоженного зеленого сада в центремонастыря, но и за то, что с огромным удовольствием и радостью разглядывалпрекрасные плавные линии аркады – творение Микелоццо – создавшие строгие, ноумиротворяющие светлые своды прямо над моей головой.

Умиротворенность излучали и классические колонны сокругленными скромными ионическими капителями, вся эта архитектура внушала мнеуверенность в безопасности и покое. Соразмерность всегда была несомненным даромМикелоццо. Он открывал достоинства пропорций в процессе создания. А широкиепросторные лоджии стали его отличительной особенностью.

Ничто не смогло стереть из моей памяти парение в воздухеостроконечных, похожих на тончайшие кинжальные лезвия готических арокфранцузского замка там, на севере, филигранных каменных шпилей, возвышавшихсявсюду, словно символы враждебности к Всемогущему. И, хотя я сознавалошибочность своего представления о такой архитектуре и еепредназначении, – ибо, разумеется, до того, как Флориан и его ДворРубинового Грааля овладели моим воображением, все французское и немецкоепорождало глубокую привязанность, – я все еще не мог избавиться отненавистного видения, выбросить из головы жуткое впечатление от того дворца.

Безнадежно стараясь не возбуждать снова в кишках изнуряющихрвотных спазмов, я все же ощутил, как мои конечности расслабляются при видевеликолепия этой флорентийской сокровищницы.

Вокруг монастыря, мимо раскаленного от жары сада дюжий монах– медведь, а не человек, – осеняя с высоты своего роста буквально всесвоей привычной, неистребимой добротой, нес меня на могучих руках, и к намподходили другие, в развевающихся черных и белых одеждах, с сияющими лицами, –казалось, они постоянно сопровождали нас даже во время этого быстрогопродвижения. Я нигде не увидел своих ангелов.

Но эти люди были ближайшим подобием ангелов, какое толькоможно встретить на этой земле.

Вскоре я осознал – благодаря моим прежним посещениям этойвеликой обители, – что оказался вовсе не в приюте, где во Флоренциираздают лекарства больным, и не в пристанище для странников, куда те приходятза помощью и молитвами, а на одном из верхних этажей, в большом помещении, гдерасполагаются монашеские кельи.

Скрывая слабость, из-за которой при виде красоты в горле уменя вставал ком, я заметил на верхней площадке лестницы, на стене, фреску ФраДжованни «Благовещение».

Моя любимая тема, «Благовещение»! Мною избранное из всех,самое почитаемое изображение, которое для меня значило больше, чем любая другаярелигиозная тема.

И все же… нет, в нем я не увидел проявления гения моегобуйного Филиппо Липпи, нет, но все равно это было мое любимое полотно, и, несомненно,следовало считать его предзнаменованием и верить, что никакой демон не сможетпогубить душу, заставив человека насильно испить отравленной крови.

Была ли в тебя влита и кровь Урсулы? Ужасающая мысль.Попытайся не вспоминать ее нежные пальцы, оторвавшиеся от тебя, ты, глупец, ты,пьяный слабоумный, попытайся не вспоминать о ее губах и о густом потоке крови,вливавшемся в твой раскрытый рот.

– Взгляните на нее! – завопил я, неловкопротягивая руку в сторону полотна.

– Да, да, у нас здесь уйма таких же, – сказалбольшой, улыбающийся, похожий на доброго медведя монах.