– Я ни в чем не виноват! – утверждал он и тут же совершенно нелогично добавлял: – Простите меня!

Однако, каковы бы ни были их намерения, а без самого главного участника этой истории было бы невозможно такое многочисленное собрание людей, во многом очень разных. Именно Федор Степанович после разоблачения своего младшего брата, освобожденный и оправданный, добился того, чтобы все, кто помогал в этом деле, собрались в доме у его матери для торжественного приема по случаю окончания расследования.

– Заодно и маму мою помянем, – сказал он. – Не такого она заслуживала сына. Ох не такого!

Собрались быстро. Во дворе у генерала по утоптанному снежку весело бегал Мишка, который уже почти полностью выздоровел. О полученном им ранении напоминала разве что легкая хромота и слишком короткая шерсть на задней лапе. Но Герман уверял, что с собакой все будет в полном порядке. Шерсть отрастет, и хромота пройдет. И останутся лишь рубцы на теле от попавших пуль, кто захочет, тот найдет.

Катерина встречала всех на крыльце своего дома.

– Милости просим, гости дорогие. Все уже готово. С утра ждем. Федор Степанович, пока вас ждал, литр уже уговорил.

– Ого!

– Мог бы и больше, да скучно ему пить в одиночестве-то.

Катерина всем улыбалась. А при виде Лиственницы, шествующей в обнимку с Германом, заулыбалась еще шире. Валечки не было видно. И его мать радовалась тому, что неприятная ей рыжая девчонка отныне занята другим беднягой мужского пола и не станет больше цепляться к ее драгоценному сыночку и нервировать его мамочку.

Генерал сидел за накрытым белой скатертью столом. Впрочем, самой скатерти было почти не видно под различными деликатесами, выставленными на ней в два этажа. И чего только тут не было! У вошедших с мороза друзей даже глаза разбежались. Грибы, рыба, мясо! Соленые белые грузди с прозрачной слезой лежали в хрустальной вазочке, украшенные кольцами репчатого лука. Да они одни сами по себе были бы украшением стола. И в пару к ним горячая отварная картошечка, которую как раз в этот момент Катерина поставила на стол и от которой еще поднимались клубы пара.

– Домашняя! Сами растим! Вкусней ничего не пробовала!

Эта картошка сама была настоящей поэмой. Желтая, рассыпчатая, прямо родом из бабушкиного детства, когда овощи еще растили на собственных огородах, а не привозили откуда-то из заморских стран. Грузди с картошечкой составляли поистине прекрасную пару. При одном взгляде на них у гостей уже потекли слюнки.

На другом конце стола аппетитно поблескивали шляпки маринованных маслят, залитых маслом. Икра красная, икра черная, зернистая и паюсная. Семга горячего копчения, такая жирная, что рассыпалась в руках, и донести ее до рта было целым приключением. Домашняя колбаса, порезанная крупными кружками и исходящая чесночным ароматом. А помимо этого балыки, ястыки, буженина и ветчина. И это только холодные закуски.

А ведь были еще и горячие в виде пирогов с сырной начинкой, с жирной белой рыбой и яйцом, зеленым луком, мясом и ливером. Кроме пирогов каждому полагался большой ноздреватый и пышный блин, сочный от растопившегося на нем щедрого куска домашнего масла. Пить полагалось кисель, который был подан каждому в высоком тяжелом стакане. Потом ожидалась запеченная в печи белуга, поросенок и прочая мелочь вроде жареных куропаток, тетерева, фаршированного бекасиками, и нежнейшей оленины.

Генерал объяснил застолье очень просто:

– Любила матушка моя покушать. Надо ее уважить. Вы уж порадуйте меня, воздайте честь каждому из блюд.

Каждому! Да тут за этим столом целую неделю можно было кормить роту солдат!

Возле генерала стояла огромная бутыль, в которой было не меньше пяти литров. Ведро, а не бутыль. И в данный момент в ней отсутствовало куда больше, чем литр влаги. Но по генералу было совершенно не заметно, чтобы это выпитое на нем хоть как-нибудь сказалось.

– Ну, за маму! Мир ее праху!

И опрокинув вместе с гостями свою рюмку, генерал съел свой блин, утер скупую слезу и печально произнес:

– Эх, братик, братик! Когда с малым тобой тетешкался, не думал я, что ты таким уродом у нас вырастешь.

– Ваш брат был болен.

– Жадностью он был болен, – вздохнул генерал. – Все под себя норовил заграбастать. Жадностью и завистью его душа болела. Стыдно так говорить про своего родного брата, но большего негодяя мне в своей жизни видеть не приходилось. И пить за упокой его души мы не будем!

Несмотря на сказанные слова, генерал снова налил себе и взглянул на остальных. Пришлось последовать его примеру, но на этот раз пили молча.

– Нет, разное мне на службе доводилось видеть, – заговорил генерал снова. – Случалось, что люди при мне руку в чужой карман запускали, убийц доводилось видеть, но такого хладнокровного отморозка, каким показал себя Прохор, я давно не встречал.

– Мы привыкли думать, что моральные уроды – это исключительно маргиналы, алкаши и наркоманы, – произнес следователь Кондратий. – А люди, чего-то в своей жизни добившиеся, взлетевшие на самый верх карьерной лестницы, они чего-нибудь да стоят. И уж откровенных низостей совершать не станут, статус и ранг обязывают.

– Но не таков был мой братец. Чины, награды и регалии он от страны получить сумел, а в своем сердце ответный огонь зажечь, чтобы людям служить, а не себе одному, у него не получилось.

Сам Федор Степанович оказался человеком в общении простым и совсем не страшным. Он искренне оплакивал судьбу своего брата и недоумевал, как все они могли не заметить того факта, что в их семье растет моральный уродец.

– А это все потому, что он всегда и по любому поводу всем улыбался. Всегда знал, что бояться надо не того, кто на тебя косо смотрит, а того, кто тебе в лицо лыбится. Нет, не по-нашему это, чтобы каждому подряд улыбаться. Если человек так делает, значит, задумал он недоброе и желает то скрыть! Знал я такое, да на Прохора не примерил! А он вон чего удумал. Позавидовал моим доходам, решил все добро, мной за службу накопленное, себе к рукам прибрать. Мать ради такого случая не пожалел. Отравил старушку!

Саша ахнул. Он до последнего не хотел верить, что старушку отравили.

Но генерал подтвердил:

– Увы! Так и есть. Сам не хотел верить, да против экспертов не попрешь. Отравил Прохор нашу с ним матушку. Не дал положенный век до денечка матери родной своей дожить. Поторопил ее уход. А все из-за чего? От жадности своей проклятущей. Все для того сделал, чтобы наследником ее стать!

– Но что у нее такое было, что ему приглянулось?

– Что? Да куча всего! Хотя бы взять это фермерское хозяйство, строилось оно на мои деньги, да на мать было записано. Помимо этого, загородный дом, две квартиры в нашем городе, две в Москве и другое имущество. Деньги опять же, счета в разных банках. Я же все накопленное и приобретенное на мать записывал, чтобы бабы мои, очень уж жадные они мне по жизни попадались, до тех денег бы не смогли добраться. От баб-то я застраховался, а вот от брата родного не догадался. Не ждал я от него подвоха, хотя и следовало. Звоночки-то и раньше случались, да только я от них отмахивался. Дурак был! Думал, что брат против меня в открытую не пойдет. Прохор мою снисходительность за трусость принял, обнаглел и начал думать, как бы ему окончательно со мной разобраться. Ну, умом-то и хитростью его бог не обидел, совести вот, жаль, не дал. Прохор и смекнул, раз все мое богатство на мать записано, то прямых наследников у нее двое. Я да он. И если меня в смерти матери обвинить, то хоть завещание там есть, где все в мою пользу указано, хоть нет его, все равно по закону я за ней наследовать уже не могу.