Сиделку Ольга Петровна уволила, обвинив ее в краже драгоценной коллекции слоников. Они стояли у Старого Вовка в серванте – разного размера, с разным выражением лица или морды, или что там у слонов. Коллекция пропала, и Ольга Петровна, страшно гневаясь, звонила дочери Вовка в Берлин, невзирая на дорогой роуминг, долго рассказывала о том, что воровство не заканчивается слонами. Слонами оно только начинается.

Пока билась с сиделкой, коленями и окнами в надежде, что Вовк вернется или хотя б заговорит, чтобы позвонить нужным людям и объявить ее преемницей, Кайдаш, неприметный, скучный, похожий на плохо прорисованную тень, сел в пустое кресло, обозначив себя исполняющим обязанности и главным кандидатом.

«Я буду бороться, – сказала Ольга Петровна. – У меня нет ничего, кроме работы. Я имею право быть здесь главной. Я буду бороться!»

«С чем? – невозмутимо спросил Арсений Федорович. Ничего в нем не дрогнуло, не шевельнулось, не поломалось. Одноклассницы, те, что пели в караоке и были чуть богаче других, теперь начали думать о старости, а потому кололи ботокс. У них тоже получались такие лица – непроницаемые и застывшие. – С чем вы будете бороться? Мне просто интересно».

Но ему не было интересно. Ольга Петровна видела и слышала в коридорах, что у него уже все получилось: то ли старые связи Вовка, которым Арсений всегда наливал, носил чемодан, открывал дверь в машину, подавал пальто и передавал приветы, конверты и «сухой паек на дорожку», сработали по инерции личного знакомства, то ли деньги, что Кайдаш откладывал, чтобы откупиться, если прижмут за взятку, нашли своего адресата, то ли судьба, которую он тоже ждал, Ольга видела, что ждал, совсем даже не мучаясь, а просто растворяясь в обстоятельствах, пришла за ним, почему-то за ним, а не за ней. И тогда получалось, что бороться действительно не с чем.

Она покачала головой, пожала плечами, поискала глазами камеру, в которую можно было бы что-то сказать. Но ни камеры, ни слов не нашлось. Кабинет Старого Вовка впервые обнаружил себя просто большой комнатой с потайной дверью, за которой была спальня, кладовка для подарков, маленькая кухонька и даже душ, которым пользовались для мытья фруктов и посуды. Просто большой комнатой, пыльной, унылой и нежеланной.

«Давай выпьем, – предложил Арсений. – Что ты будешь?»

«Давай попробуем все, – предложила Ольга. – Давай откроем и попробуем все, что есть…»

Надо было не мешать. Стоило остановиться на чем-то одном. Но они решительно и дисциплинированно открывали все бутылки, чокаясь текилой, виски, саке, старым крымским вином, которое, как утверждала этикетка, было сделано задолго до их рождения. Они пили и пили, уже не фиксируя названий. И это было не пиром, а налетом. Вместе с лимончеллой пришло слово. «Это десакрализация, – сказала она. – Это десакрализация пространства. Больше не святое, понял?» – «И не было никогда, – сказал Арсений. – Не выдумывай». – «Тогда просто мародерство», – хихикнула она. «А что это такое?» – серьезно спросил Арсений. «О-о-о-о-о», – простонала Ольга и залилась дурным смехом. Дурным смехом, в котором было много облегчения и много радости. – «Список, список. Сейчас можно предъявлять список. Сейчас нужно предъявлять список и удивлять, – подумала она. – Удивлять, учить, быть рядом. Расколдовывать, как Герда замороженного Кая. Минтая, – она хихикнула снова и отогнала от себя глупую рифму, заставив хорошую мысль додуматься до конца. – Быть рядом. И быть выше! Что может быть лучше наконец-то быть выше…» Ольга Петровна хотела начать сразу же, но голова кружилась, и сил хватало только на то, чтобы останавливать кружение счетом стульев, столов, окон, полок, ковров и ковровых дорожек в кабинете Старого Вовка. «Восемь, два, четыре, восемь», – улыбаясь, бормотала она.

«Наверное, я должен тебя трахнуть», – сказал Арсений, расстегивая пуговицы на ширинке.

«Два стола, два дивана. Зачем?»

«Чтобы пометить территорию… Теперь здесь все мое. Так? Все, что сюда заходит, все, что лежит, все, что выходит. Так?»

«Не так», – сказала Ольга Петровна, совершенно не обидевшись. И даже наоборот, совсем даже наоборот… Она сочла это диким, грязным, грубым, таким, какого ей не досталось в жизни, а только в книжках с яркими мягкими обложками. Арсений не был героем ее романа – маленький, похожий на гриб-шампиньон, кругленький, плотненький, для супа… Но героев и романов не было вообще. Материна сотрудница пожаловалась, что не может женить сына. Мать вздохнула об Ольге как о сильно засидевшейся в девках. Все договорились так быстро, по-родственному, что бежать было некуда, а сопротивляться бесполезно. В возрасте до тридцати они с мужем-бездарем еще не были воплощенными одиночествами, но в старой жизни было положено: чтобы все, как у людей, и чтобы все в срок.

«Он был неплохой, знаешь. Толстый очень, а потому я ела, что хотела, но все равно считалась худышкой. Он называл меня худышкой и считал очень честной. А я что? Никто не зарился. Только один онанист был у нас на районе, в парке возле кинотеатре. Бежевый такой плащ, длинный, как в кино. И шляпа. Шляпа черная. Он распахивал плащ, чтобы мы все увидели его перец. Перец был похож на колбасу. Я спросила у одноклассниц: «Почему тогда перец?» А они сказали, что это хуй. Однажды я пошла посмотреть на него специально. Осенью, в шестом классе, одна. Ждала-ждала, и он пришел. Посмотрел на меня и ничего не показал. Так что даже онанист, знаешь. Даже онанист. Он так смеялся, мой муж, так смеялся. А потом взял и ушел к падшей женщине, к этой Суке… Ты, Арсений, третий. Онанист, муж и ты… Поэтому не надо. Натягивай свои штаны назад. Нету у нас чувства. Нету чувства…»

«Ладно, – спокойно сказал Арсений. – Тогда давай дружить. Давай дружить и давай обо всем договоримся на берегу. Чего ты хочешь?»

«Я хочу узнать, сколько ты заплатил за докторскую?»

«Пятьдесят кило. Под ключ. А ты?»

«Двадцать четыре».

«Педагогика – всегда была дешевле, – зевнул он. – Так что ты хочешь? Или уже завтра? Давай, наверное, завтра… Башка болит».

Ольга мелко закивала. Согласилась на «завтра», догадываясь, что оно не может наступить никогда. Но все равно согласилась, хихикнув о маленьком желании «пи-пи» и том, чтобы Кайдаш вызвал ей такси. У нее нет ответа на этот вопрос. И ее тошнило.

Она пыталась начать думать, но укачалась, еле вылезла из машины, добралась до кровати, упала, не раздеваясь, и попыталась снова подумать, уговаривая себя, что это – о хорошем, о светлом, о том, чего она всегда хотела. На слове «хотела» ее все-таки вырвало и рвало до самого утра. Она отмахивалась от камеры и, едва ворочая языком, просила сейчас не снимать и обещала все сказать завтра, в субботу…

Ничего не вышло. И дело было не в похмелье. Потому что ничего не вышло и в воскресенье, и в понедельник, и во вторник, когда это уже казалось совершенно неприличным. Ольга Петровна представляла, как Кайдаш ждет ее ответа, нервно покусывая кончик ручки и расхаживая по покоям Старого Вовка – от стола до стола. Ждет. А она все не появляется, потому что ее тошнит. При всякой – даже самой маленькой попытке ответа на вопрос: «Так чего же ты хочешь?» – ее начинало тошнить. Она сходила к врачу, получила ни к чему не обязывающую «вегето-сосудистую дистонию», список витаминов, совет нормализовать сон и делать физические упражнения.