«Какая реплика? Кто это у нас такой умный?»

«Никто. Но это реплика на картину Эдуарда Мане «Завтрак на траве». А у того – на Джорджоне или, может быть, на Тициана. «Сельская свадьба», а у кого-то из них – на гравюру Раймонди по рисунку Рафаэля. Реплика, понимаете? Перекличка. В обратную сторону. В сторону мертвых. У вас это называется «сквозь века».

Она запомнила этого «никто». Она всегда запоминала всех, кто заставлял ее хотеть умереть. Они были разные – сонные, ленивые, нарядные, агрессивные. Они были выскочки и ничтожества. Все – выскочки и все – ничтожества. Некоторых приходилось терпеть, терпеть долго, вовлекая в активную студенческую жизнь, в поездки по академическому обмену, в универсиады, олимпиады и прочую ерунду, которая поощрялась славой, маленькими деньгами или карьерой. Старый Вовк говорил: «Терпеливый побеждает сильного». Ольга была терпеливой и побеждала. У активистов не было времени на Раймонди, «Сельскую свадьбу» и рисунки Рафаэля. В мыле и в пене от бессмысленных и не ими выбранных задач, от иллюзии участия в большой жизни они не успевали учиться, читать, ходить на занятия и к выпускному курсу превращались в умственно стерильных и очень зависимых, в таких, какой была сама Ольга Петровна.

Но можно было и не терпеть. В первые годы она очень этим грешила. Не терпеть. Подождать до сессии. Просто подождать. Никакой реакции на «у вас это называется сквозь века», никаких слово за слово. Сцепить зубы, сцепить зубы. Избегать прямого взгляда, не отступать от учебника, не вовлекаться, найти способ вообще не заходить в аудиторию, где всегда было страшно и ни одного дня – хорошо. Дожить до сессии. Дожить до сессии и убрать раздражающий предмет. «Очень плохо» – раз, «очень плохо» – два. «Очень-очень плохо» – в присутствии комиссии, без самодурства – три. «Вы отчислены». Отчислены. Ура-ура-ура… Ликование и облегчение.

Старый Вовк вызвал ее к себе в кабинет и сказал: «Я понимаю, детка. Я все понимаю, но тридцать процентов умников мы должны оставить в покое. Вот этих, которых ты боишься. Пусть они спокойно плачут над своей запятой, пусть у них будут кварки, вирусы, мухи-дрозофиллы и несовершенство греческого стиха, явленное в переводах Байрона. Ты поняла меня? Пусть они будут. И не бойся. Они сами боятся, они так боятся ошибиться, не состояться, не оказаться, не достичь, не понять, не разобраться, что их можно брать голыми руками. Попробуй их пожалеть. Они как дети. Как злые, эгоистичные и ни к чему не приспособленные дети. Ты – не такая. И я не такой. Поэтому мы их видим, а они нас – нет…»

«Как это? – удивилась Ольга Петровна. – Мы не можем быть невидимками. Это не научно. Это не справедливо. И не честно».

«Зато мы себя видим, да, детка? – он раскатисто засмеялся. – Поэтому – тридцать процентов. Не больше. Остальные пусть идут в таксисты, хот-доги пусть продают, массажи делают… Польза-польза и еще раз польза. Больше не надо. А то устроят тут нам город Солнца. От каждого по способностям, каждому по потребностям. И что?»

«Что?» – испуганно спросила она.

«Что? Марихуану выращивать придется, спирт, бордель и прочие взрывчатые вещества. Разнесут тут все к ебеням. Говорю же, они как дети…»

Он спросил: «Все ясно?» Она послушно кивнула, хотя был вопрос. Был вопрос, и она гордилась, что смогла сформулировать его в стрессовой ситуации на понятном Вовку языке. Она хотела спросить, сколько их всего в популяции, каков процент, ведь не тридцать же? Должно же быть меньше? Она хотела даже пошутить, что тридцать процентов – это не природа, это только в искусственной среде, в зоопарке может быть такое безобразие из слепых и невиданных зверей.

Года три Ольга Петровна держала этот вопрос наготове, но случай никак не выпадал. Старый Вовк помог ей избавиться от страха. Он попросил-приказал кафедральным, и Ольга стала читать безобидный курс «Болонская система и педагогика высшей школы». Одно и то же, оно и то же на разных факультетах и специальностях, семестрами, одно и то же – безобидное, скучное, ни к чему не обязывающее повторение никому не интересной и ненужной информации. Считалось, что это курс по выбору, что студенты сами записывались на него группами и факультетами. И хотя все знали, что это не так, что все курсы по выбору раздаются щедрой рукой в кабинете Старого Вовка – за былые заслуги, для поддержания штанов, для сохранения кадров – кафедральные считали свалившиеся от щедрот часы большим благом и были, кажется, даже благодарны.

Пикассо все еще оставался в списке со своей «Девочкой на шаре». Но сам список уже был для другого. Думалось, что если поработать над ним так, чтобы было качественно и по-особенному, то можно попробовать стать видимой. Предъявить его уместно, ярко, уверенно и тем обнаружиться в глазах странных людей, плачущих над запятой. Запятая эта въелась в мозг. Запятая как змей. Как пиявка, как сережка…

Ошарашенная словами Вовка, Ольга стала методично считать «своих» и «чужих», обнаруживая, что своих, Вовк прав, куда как больше, какое счастье, что больше. Коллеги по факультету уже не казались ей ядовитыми. Она радостно ощущала, что фиксируется их сетчаткой, их кожей, их сплетнями и поздравлениями с днем рождения. Она у них была – в поле зрения и вообще. А те, другие, то ли не попадались, то ли хорошо маскировались, то ли водились теперь только среди студентов. Но все равно, все равно… Ольга ощущала опасность. И поэтому обновляла и укрепляла список. И думалось еще, что если все получится, если она сумеет, справится и вдруг – однажды, случайно, неожиданно и как будто даже без подготовки – вырвется из мира невидимых, и переход этот будет зафиксирован как окончательный всеми этими, «плачущими над запятыми», то не придется больше умирать. Умирать так часто, как она привыкла.

Когда Старый Вовк тяжело заболел и не умер, но и не выздоровел, а превратился в сидячее дерево, Ольга Петровна растерялась. С одной стороны, открылась возможность: женщина-ректор звучало модно, современно, красиво. Раздумывая над этим, Ольга говорила в камеру: «Снимайте меня с правой стороны. У меня несколько несимметричное лицо. Его гуманитарная часть смотрится хуже, чем естественная. Да, для меня это было неожиданностью. Нет, я никогда не планировала. Мою бабушку звали Марта Евменовна, она работала счетоводом в ЖЭКе, но мечтала о сцене. У каждого – своя судьба… И что угодно, в конечном итоге, можно превратить в театр “Березиль”».

Когда «камера» отъезжала, Ольга думала о другой стороне, о том, в чем была несведуща и слаба. Она думала, например, о «местовых» – о деньгах, которые нужно заплатить за должность кому-то, кого она не знала, но кто точно ведал и распоряжался приказами, согласованиями и решениями государственного значения. Она думала еще о бабке, Марте Евменовне, которая тоже однажды вознамерилась взять штурмом должность начальницы ЖЭКа, но была посрамлена на товарищеском суде, который вынес ей товарищеский приговор и заклеймил ее гордыню, отсутствие самокритики и диплома о высшем образовании. Бабка являлась Ольге Петровне во снах, в яркой атласной юбке она танцевала румбу и обмахивалась счетами, как веером. Костяшки трещали над самым ухом, Ольга Петровна просыпалась, бросалась к ящику с постельным бельем, в котором – между ненадеванным бежевым и оранжевым – для гостей – комплектами хранила документы. В отличие от бабки, у Ольги Петровны был даже диплом о присвоении докторской степени в области педагогических наук. У работы было длинное название, которое Ольга Петровна не помнила, а потому носила записку с названием в красивом красном, но поддельном, а потому недорогом, кошельке «Шанель». Целый год после защиты она носила в кошельке аннотацию – краткое содержание, чтобы если вдруг… Но «вдруг» так никогда и не случилось. Однако и вздохнуть свободно так никогда и не пришлось. Где-то в Киеве или в Харькове или может быть даже во Львове жил человек, который вместо Ольги Петровны складывал слова в мудреные и бесполезные параграфы и разделы, снабженные «оптимальным», как сказали оппоненты, вряд ли читавшие ее работу, научно-справочным аппаратом. «Сейчас у всех так, – говорила Ольга Петровна в камеру, – сейчас у всех так. Но мы положим этому конец. После нас придут честные и неподкупные. Мы – дети большого процесса хождения по пустыне – вымрем, а они придут…» Когда камера выключалась, Ольга Петровна всхлипывала по-детски и жалобно дошептывала: «Я больше так не буду, я больше никогда так больше не буду».