— Я задам вам вопрос, — сказал Руди. — Это простой вопрос. Он хочет монархию и он хочет анархизм. Что же все-таки он хочет? Эти двое — враги во всей истории. Простой ответ: он — путаница.

— А сколько лет было этому уличному торговцу? — спросила Джейн.

— И еще раз, — донесся голос Джоанны из верхнего окна.

Дороти Маркэм присоединилась к девушкам на солнечной террасе. Она делилась с ними охотничьими рассказами:

— …единственный раз, когда меня бросили, это меня потрясло до самых глубин. Зверь такой!

— И где же ты приземлилась?

— А где ты думаешь?

Девушка у рояля прекратила игру и аккуратно сложила ноты.

— Я уйду, — сказал Руди, взглянув на часы. — У меня договор встретиться с контактом, чтобы выпить.

Он поднялся и еще раз, прежде чем передать ей рукопись, быстро перелистал машинописные страницы. Потом проговорил печальным тоном:

— Николас мой друг, но я жалею сказать, что он неплодотворный мыслитель, между прочим. Идите сюда, послушайте:

— «Только принять» — грамматически неправильно, надо было бы сказать «принять только», — заметила Джейн. — Мне надо это исправить, Руди.

Довольно уже говорить о портрете мученика в юные годы, в том виде, как он был предложен Джейн в воскресное утро между одним мирным договором и другим, в те дни, когда все были бедны — в 1945 году. Джейн, которая прожила потом достаточно, чтобы успеть исказить этот портрет, придав ему самые изощренные формы, в описываемое время просто чувствовала, что, соприкасаясь с Николасом, она соприкасается с чем-то дерзким, интеллектуальным и богемным. Презрительное отношение к нему Руди в ее глазах рикошетом обращалось на самого Руди. Джейн полагала, что слишком много знает об этом последнем, чтобы относиться к нему с уважением, и была поражена, обнаружив, что между ним и Николасом действительно существует что-то вроде дружбы, тянущейся из прошлого.

Тем временем Николас слегка затронул и воображение девиц со скудными средствами, а они, в свою очередь, воображение Николаса. Он еще не успел в жаркие летние ночи переспать с Селиной на крыше, куда ему удавалось пробраться через оккупированный американцами чердак соседнего отеля, а ей — через окошко-щель, и он еще не успел стать свидетелем столь беспредельной жестокости, что заставила его невольно сделать абсолютно несвойственный ему жест — осенить себя крестом. В описываемое время Николас еще работал в одном из отделов Министерства иностранных дел, который отличался левыми настроениями; деяния этого отдела были мало известны другим: поистине, правая рука не знала, что делает левая. Отдел этот являлся подразделением разведывательной службы. После высадки в Нормандии Николас был направлен с несколькими поручениями во Францию. Теперь этому отделу нечем было заниматься, кроме как сворачивать дела. Сворачивание дел было нелегкой работой. Оно требовало переброски бумаг и людей из кабинета в кабинет, из конторы в контору; в частности, оно требовало значительного перемещения бумаг туда и сюда между карманами британских и американских разведывательных служб в Лондоне. В Лондоне Николас жил в мрачной меблирашке в Фулеме. Ему все надоело.

* * *

— У меня есть что вам рассказать, Руди, — сказала Джейн.

— Не вешайте трубку, пожалуйста, у меня покупатель.

— Тогда я перезвоню попозже. Я тороплюсь. Я только хотела сообщить вам, что Николас Фаррингдон умер. Помните ту его книгу, которую тогда так и не опубликовали, — он отдал вам рукопись. Ну вот, сейчас она может чего-то стоить, и я подумала…

— Ник умер? Не вешайте трубку, Джейн, у меня покупатель, он собирается купить книгу. Не вешайте, пожалуйста.

— Я позвоню позже.

А тогда, в 1945 году, Николас пришел обедать в клуб.

— Кто это?

— Это Джоанна Чайлд. Она обучает красноречию. Надо вас с ней познакомить.

Возбужденный щебет и непрестанное движение на террасе, поразительный голос Джоанны, прелестные стороны бедности и очаровательности этих девушек в оклеенной грязно-коричневыми обоями гостиной, Селина, словно длинный мягкий шарф распростершаяся в кресле, все это, совершенно непрошено, потоком вливалось в сознание Николаса. Месяцы невыносимой скуки настолько подавили его, что он был опьянен впечатлениями, которые в иное время сами могли бы вызвать у него не меньшую скуку.

Через несколько дней Николас пригласил Джейн на вечеринку и познакомил с людьми, с которыми она так стремилась познакомиться, — с молодыми мужчинами-поэтами и с молодыми женщинами-поэтессами с волосами до талии или на крайний случай с женщинами, которые занимались перепечаткой для поэтов или спали с ними, — что практически было одно и то же. Он взял ее с собой на ужин в ресторан «Берторелли», потом — на поэтические чтения в наемном доме собраний на Фулем-роуд; потом — на вечеринку с несколькими знакомыми, которых встретил на этих чтениях. Один из этих поэтов, о котором хорошо отзывались, получил работу в «Ассошиэйтед ньюз» на Флит-стрит; в честь этого события он приобрел пару роскошных перчаток из свиной кожи, которые гордо выставил на всеобщее обозрение. На этой поэтической встрече царил дух сопротивления обществу. Казалось, что поэты понимают друг друга на уровне какого-то тайного инстинкта, чуть ли не внутренне присущей им преддоговоренности, и ясно было, что поэт в перчатках никогда не стал бы выставлять эти поэтические перчатки столь откровенно и не стал бы ожидать, что его поймут так хорошо в том, что касается этих перчаток, ни на его новой работе на Флит-стрит, ни где бы то ни было еще.

Некоторые присутствующие мужчины были демобилизованы из небоевых армейских частей. Некоторые не годились для военной службы в силу очевидных причин — нервного подергивания мышц лица, плохого зрения или хромоты. Другие еще носили военную форму. Николас ушел из армии месяц спустя после Дюнкерка, откуда он выбрался с ранением большого пальца руки. Демобилизация последовала в результате незначительного нервного расстройства, которое случилось с ним в тот месяц, после Дюнкерка.

Николас держался явно отстраненно от собравшихся вместе поэтов, но, хотя и приветствовал своих друзей с заметной сдержанностью, было столь же заметно, что ему хотелось, чтобы Джейн могла вкусить всю радость общения с ними. На самом деле он хотел, чтобы она снова пригласила его на обед в клуб Мэй Текской, что дошло до нее несколько позже в тот же вечер.

Поэты читали свои стихи — по два стихотворения каждый, и каждый получал аплодисменты. Некоторым из них предстояло через несколько лет пережить провал и исчезнуть на «ничейной земле» — в пабах Сохо, пополнив число неудачников, столь часто встречающихся в литературной жизни. Другие, несмотря на талант, вовремя заколебались и, не обладая достаточной стойкостью, бросили поэзию и нашли себе работу в рекламе или в издательском деле, более всего возненавидев людей от литературы. Третьи преуспели, но далеко не все из них продолжали писать стихи, а если писали, то не только стихи.