– Первая спальня служит для приема мимолетных любовников, – объяснил Вивенький покрасневшей Шурочке, – а во вторую допускаются только избранные.

Никто не осмеливался вслух назвать Полину Дмитриевну содержанкой – ее обаяние, ловкий ум, умение ладить со всеми примиряли с нею даже старую труперду княгиню Сумарокову, язвительную, циничную и умную фурию, передвигавшуюся в инвалидном кресле и наводившую ужас на высшее петербургское общество.

Если консерватор князь Мещерский выбирал любовников, оценивая их задницы за бильярдным столом, то либералку Полину Дмитриевну физические достоинства претендентов интересовали мало. В одном она находила острый ум, в другом – талант, в третьем – деньги и с такой страстью отдавалась «предмету», что он отвечал пожаром на искру. Она одинаково не любила ни буйных, ни унылых, предпочитая мир, покой и улыбку, и умела одной гримаской утихомирить холериков и расшевелить флегматиков, за что ее прозвали Кругленькой.

Она бросила внимательный взгляд на сына и Шурочку, которые внезапно вернулись в Петербург, но вопросов задавать не стала. Велела прислуге приготовить ванну для сына и отнести в его комнату закуски.

Вивенький заставил Шурочку принять ванну, сам обтерся полотенцами, которые она использовала. Настоял, чтобы она съела хотя бы яблоко и выпила полбокала вина.

Сначала его забота раздражала Шурочку, но вскоре она поняла, что благодаря Вивенькому ей постепенно удалось успокоиться, взять себя в руки.

– Надеюсь, ты выдержишь последнее испытание, – сказал он, – и я тотчас отвезу тебя к тебе. Нас ждет Павел Иванович.

Шурочка вздохнула, но вниз спустилась с улыбкой на лице.

Павел Иванович Уствольский принадлежал как раз к самому узкому кругу мужчин из второй спальни; более того, он был единственным, кому позволялось держать свое платье в шкафах и носить домашнюю обувь. Те, кто знал, где и в каком качестве он служит, помалкивали, остальные – гадали. Говорили, что члены Государственного совета, министры, сенаторы, а иногда и сам государь в затруднительных случаях обращались к Павлу Ивановичу, и он всегда оказывался на высоте доверия.

При гостях он чаще всего молчал или бросал короткие реплики, а при своих мог и порассуждать.

На этот раз он заговорил о свободе, обращаясь к Шурочке:

– Видите ли, Александра Яковлевна, выступать за парламентаризм, женское равноправие, кремацию трупов, реформу орфографии и календаря – это еще не значит быть либералом. Свобода – бог либерализма – это не только высота человеческого духа, но и трагедия бытия, ибо бремя свободы невыносимо. Человек вообще жив только потому, что большую часть своей жизни, между короткими и смертельно опасными попаданиями в безвоздушное царство свободы, он находит приют на островках необходимости: семья, кровь, кусок хлеба, традиция. Все выработанные веками ритуалы – это спасение от беспощадной и жестокой свободы, которая ведет свою родословную от безмозглого и страшного хаоса. Но мы не бессильны! Экклезиаст считает, что человек – не скотина, он может и должен бросить вызов истории, пойти наперекор, и именно так действуют те, для кого гармония не может быть предустановленной, кого не смущают зло, разлитое в мире, господство порока, злодейства отдельных лиц, страдания невинных, физические бедствия, разрушающие нормальный строй природы, кто всецело полагается на Промысл Божий – непрестанное действие всемогущества, премудрости и благости Господней, которым Бог сохраняет бытие и силы тварей, направляет их к благим целям, всякому добру вспомоществует, а возникающее через удаление от добра зло пресекает или исправляет и обращает к добрым последствиям…

– Ты уже сто раз слышала этого синьора, – сказал Вивенький, поддерживая Шурочку под локоть, когда они спускались по лестнице к экипажу. – Неужели так и не поняла, где он служит?

– На Фурштатской? – предположила Шурочка. – Или на Гороховой? Удаление зла от добра – это как раз Гороховая.

На Фурштатской располагался штаб корпуса жандармов, а на пересечении Гороховой и Адмиралтейского проспекта – Охранное отделение.

– Но я-то ему зачем? Ни одна блоха не плоха?

– За такую блоху многие живое ухо отдали бы не раздумывая. – Вивенький помог ей забраться в коляску и протянул клочок бумаги. – Сделай одолжение, милая, забери коробку по этому адресу и, если не трудно, передай ее завтра в девять утра некоему Константину. Он будет ждать тебя на Певческом мосту. Высокий, в синих очках и гарибальдийской шляпе, не ошибешься. И о вчерашнем происшествии… – Он запнулся. – Это событие связало нас самым неожиданным и странным образом, но я предпочел бы хранить его в тайне, хотя и не могу требовать, чтобы ты поступила так же…

Она поманила его пальчиком и, когда он прыгнул на ступеньку коляски и склонился к ней, легко коснулась губами его щеки и шепнула:

– N’espère pas[77].

К двадцати годам Георгий Преториус обладал достаточным мужским опытом, приобретенным вопреки обыкновению, то есть не прибегая к услугам проституток.

Однажды летом, накануне отъезда с родителями в Крым, он жестоко простудился и вынужден был остаться дома, на Гороховой, под присмотром доктора, горничной мадам Обло и сестры Лизы. Ольга Оскаровна Одново заверила его мать, что будет навещать мальчика, и слово сдержала. Через неделю жар спал, но она не ослабила рвения, тем более что Лизе за беременностью было некогда, а мадам Обло то и дело отпрашивалась на свидания с ухажером.

Георгий чувствовал себя гораздо лучше, а Ольге Оскаровне было скучно, и, когда однажды юноша нечаянно опрокинул на себя чашку с молоком, мадам Одново просто вылизала его языком с ног до головы. Несколько месяцев они встречались в номерах, украшенных тряпичными розами, но постепенно их связь угасла.

Варвара Дашевская была старше его, но безоглядная половая жизнь не сделала ее maîtresse habile[78], и, когда Георгий при первой же встрече попытался выступить в роли Геркулеса, до Деяниры не сразу дошло, чего он хочет. Она не понимала, зачем тратить столько фантазии, сил и времени на простое удовлетворение скотской потребности в ущерб духовной общности, но вскоре вошла во вкус, а через месяц умоляла любовника побрить ее ноги и лобок.

Они вместе прочли манускрипт о похождениях итальянского инквизитора и французского шалопая, и Варвара по-матерински пожурила Георгия за пустую трату времени на такую литературу.

– Видишь ли, Жорж, – сказала она, – вот тут мы с тобой расходимся совершенно. Я невысоко ставлю литературу, преследующую дидактические цели, и никакой Курочкин в моих глазах никогда не будет выше Фета, но красота отдельного человека, даже если это Иисус Христос, ничего не стоит в мире денег, невозможных без лжи и насилия. Красоту надо не искать, не выявлять, а созидать…

– Мы навяжем свой смысл этому миру, – процитировал Георгий, – мы станем людьми, которые по ту сторону жалости и ужаса реализуют в себе вечную радость становления – радость, содержащую в себе радость разрушения…