– Языка у нее нет, – сказал Осот. – Мужики ее за колдовство выпороли, так она от злости язык откусила. Да вы садитесь.

Шурочка заметила картинку в том углу, где у крестьян принято ставить иконы.

– Боже, – прошептала она, наклоняясь к картине. – Откуда она у вас?

– Одна дамочка подарила, – сказал Осот. – Говорит, дорогая…

– Что ты там разглядела? – спросил Вивенький.

– Это очень старая работа, – сказала Шурочка. – Если бы я верила в чудеса, то приписала бы ее эпохе Леонардо…

– Да вы садитесь, барышня, – сказал Осот.

Сели вокруг непокрытого стола.

– Значит, жена – колдунья, а ты колдун? – спросил Вивенький, подмигнув хозяину. – Бога ты не боишься, Иван Петрович.

– А Бога у нас давно забрали, – почти равнодушно проговорил Осот. – И Бога, и Христа, и Духа Святого – всех господа забрали и заставили на своем языке говорить, мы этого языка не понимаем и не любим…

– Но в кого-то же ты веришь, кому-то же молишься! Как твоего бога зовут?

– Урщух.

– Где-то я это имя слышала, – сказала Шурочка. – А что оно значит?

– Антихрист, – подсказал Вивенький.

– Ничего не значит, – сказал Осот, кивком приказывая ведьме разлить квас по кружкам. – Не можем мы молиться старому богу, и Христу не можем молиться. Посмотри на него – красив! Христос – красив, аж глаз болит. А на нас глянь – урод на уроде, дурак на дураке, да у каждого на уме такое, что вслух стыдно сказать. Одна грязь. Хуже грязи. Как можно с этим молиться Христу? Мы же кающиеся животные, потому и не можем прийти в церковь – рога и копыта мешают. А Урщух – он хуже нас, такая дрянь, какой нигде не сыскать, потому он наш, свой, зверский…

– И на него вы возлагаете все свои упования? – спросила Шурочка. – Он и есть ваша надежда?

– А нет никакой надежды, – спокойно ответил Осот. – Когда понимаешь, что надежды нет, легче жить, барышня. Только тогда жизнь и начинается – после надежды.

– И что будет после надежды? Ваш новый мир – он какой?

– Не знаю, – сказал Осот. – Какой будет, такой и будет. Сперва надо этот снести…

– Вы о революции говорите?

– Не. Почем нам знать, что там будет? Что станет, то и станется. Само родится. А родится голое, стыдное, но живое…

– То-то исправник твердит, что всех вас надо бы на каторгу. – Вивенький повернулся к Шурочке. – Говорят, они на своих службах такое вытворяют, что стыдно сказать…

– Карпократ, – сказала Шурочка. – Был такой гностик – Карпократ. По его учению, лучший способ презирать материальный мир – это совершать все возможные плотские грехи, сохраняя свободу духа или бесстрастие, не привязываясь ни к какому отдельному бытию или вещам и внешнюю законность заменяя внутренней силой веры и любви. Карпократ считал, что необходимо изведать на собственном опыте все возможности греха, чтобы отделаться ото всех и получить свободу…

Осот усмехнулся.

– Это с Христом свобода, а с Урщухом – воля. Возвыситься до Христа у нас не выйдет, так мы снизимся, с исподу зайдем, от Урщуха нашего, от шутника и петрушки… Он над человеком любит подшутить, чтоб вытряхнуть из него нутро и показать, каков он на самом деле…

– Человеколюбием ты не страдаешь, – сказал Вивенький.

– А людей больше всего любят людоеды…

– Так, значит, не врет исправник? – спросил Вивенький, подмигивая Осоту. – Значит, и правда совершаете все возможные плотские грехи?

– Нет Христа – нет греха, страха нет. Урщух все позволяет. Да вы квас-то пейте – вкусный…

– А как он выглядит? – спросила Шурочка, с удовольствием прихлебывая квас. – Урщух – как он выглядит?

– А никак, – сказал Осот. – Вот твоя грязь, барыня, как выглядит? Та, которой ты стыдишься молча? Та, которая даже ниже стыда, которую ты прячешь глубже глубокого? О которой ты даже себе боишься сказать?

– Ну… – Шурочка помедлила. – Не знаю, не думала об этом… Может, у меня такого и нет? – Она попыталась улыбнуться. – Или плохо искала?

– Они полагаются на воображение, – сказал Вивенький. – Садятся в круг, накидывают на голову какую-нибудь тряпку и ждут, когда явится Урщух… Мычат, поют, раскачиваются… Женщины обычно набрасывают на головы юбки, под которыми ничего нет, чтобы потом мужчинам было легче до них добраться… У каждого свой Урщух… А икон или идолов и правда не имеют…

– Да ты знаток, – сказала Шурочка. – Что-то у меня голова кружится…

– Наверное, нам пора. – Вивенький попытался встать, но не смог. – Вот черт… мы так не договаривались, Осот…

– Маруся! – крикнул Осот. – Позови-ка нашего мальчишечку!

Кажется, Осот улыбался, подумала Шурочка, прежде чем уронить голову на стол.

Очнулась она в пустой риге на охапке соломы, покрытой рогожей. Провела рукой по груди, поняла, что на ней ничего нет, села, голова пошла кругом.

Рядом лежал молодой губастый мужчина, он тоже был без одежды и как будто спал.

Шурочка перевела взгляд с его пениса на свои бедра и все поняла.

В углу у стены кто-то застонал.

Шурочка опустилась на четвереньки и поползла к двери, по пути собирая свою одежду.

Из угла раздался голос Вивенького:

– Чертов Осот! Боже, какая мерзость…

Он вышел из полутьмы шаткой походкой, голый, с брюками в руках, и, не глядя на Шурочку, запрыгал на одной ноге, пытаясь другой попасть в штанину и чертыхаясь. Ягодицы его были испачканы кровью.

Повернувшись к нему спиной, Шурочка стала торопливо одеваться.

Вивенький достал из кармана пиджака маленький револьвер.

Шурочка вздрогнула от звука выстрела, но не обернулась.

– Иди к дрожкам, – приказал Вивенький.

Она вышла за ворота и села в дрожки, прижимая к груди шляпку в ожидании выстрелов, но выстрелов не было.

Вивенький вернулся с каменным лицом, протянул Шурочке свернутую в трубочку картину.

– Сбежали, – процедил он сквозь зубы, разбирая вожжи. – Н-но, черти! – Посмотрел на Шурочку. – Сегодня же в Петербург. Ты со мной?

Она кивнула и надела шляпку.

Шурочке нравилось бывать в доме Вивиани де Брийе на Лиговке – хозяйка принимала ее по-свойски, как родную.

Муж знойной красавицы умер в Мариенбаде, и тогда-то и выяснилось, что слухи о баснословном состоянии банкира преувеличены. Полине Дмитриевне пришлось многим пожертвовать, чтобы рассчитаться по долгам покойного мужа, хотя ей и удалось сохранить петербургский дом и имение. Но духом она не пала.

Как рассказывал со смехом Вивенький, поклонники его матушки составили что-то вроде союза пайщиков, допущенных во вторую спальню, что позволило прекрасной вдове вести прежний образ жизни.