что, по Толстому, внутреннего единства и цельности можно достигнуть лишь тогда, когда «личность „скреплена“ нравственными законами»[478]. Совершив адюльтер, толстовская героиня осознанно или неосознанно «бросает вызов Господу Богу, нарушая его заповеди, которые не осознаются более ею как живые и непреступные»[479].

Во многом повторяет судьбу Карениной героиня повести А. И. Эртеля «Две пары» (1887) Марья Павловна. Она, как и толстовская героиня, изначально связала свою судьбу с тем, «с кем надо». Однако между этими «надо» есть разница: Марья Павловна все же вышла замуж по любви, «подогретая», однако, «передовыми ‹…› взглядами» своего избранника: «…ей казалось в то время высшим словом мудрости сложить свой житейский обиход разумно или рационально, как тогда говорили»[480]. Спустя некоторое время по причине своего плохого самочувствия она переехала с мужем Дмитрием Арсеньевичем Летятиным и сыном Колей из Петербурга в деревню в Самарской губернии. Там она влюбилась в Сергея Петровича — владельца имения, который хлопотал об их переезде. Простота нового знакомого, а также душевность и естественность усадебной жизни вдохновляют столичную даму, поэтому она решает уйти от мужа, оставив ему сына. Но и жизнь с Сергеем Петровичем через некоторое время потеряла краски: попытки сблизиться с крестьянами вызывали у последних только недоумение и проблемы; к тому же оказалось, что в холодное время года деревенская жизнь крайне скучна.

Причина произошедшего с героиней повести Эртеля такая же, как и у Карениной, — отсутствие внутренней гармонии: «…в противоположность мужу, она никогда не сумела сохранить равновесие души»[481]. Следствием ее поисков личного счастья становятся несколько загубленных судеб, в том числе и сына Коли, оставшегося без матери. Как точно отмечает В. Г. Андреева, «большинство героев Эртеля, даже чуткие, вдумчивые персонажи, не поднимаются над соотносимыми мирами прошлого и настоящего, не прозревают за сменой образа жизни и ее форм глубинные смыслы человеческих отношений»[482].

Разговор о положении женщины-матери в литературе тех лет продолжает Г. И. Успенский, но обращается к примерам из других слоев общества (крестьянки, мещанки, женщины из народа). Так, в очерке «Крестьянские женщины», впервые опубликованном в № 4 журнала «Русская мысль» за 1890 год, а потом вошедшем в цикл сочинений «Мельком», писатель критикует «народнические теории о „сближении с народом“, проекты „жить трудами рук своих“, для чего интеллигенту надлежало „опроститься“ и принять образ жизни крестьянина»[483]. На примерах из печати и личного опыта он доказывает, что роль крестьянской женщины не ограничивается только материнством, что она успешно справится «с общественными обязанностями, несмотря даже на невозможность иметь законного мужа»[484].

В очерке «Ответчики», увидевшем свет в № 63 «Русской мысли» и также вошедшем в цикл «Мельком», Успенский продолжает тему положения женщины в современном обществе, затрагивая проблему появления матерей-«кукушек». В этом писатель винит капиталистический строй, вынуждающий крестьянок «оставить родной дом, деревню и искать хлеба на стороне и в труде по найму»[485]. Брошенный ребенок, по мнению Успенского, «не продукт распутства и разврата темной городской „массы“»[486], а

прямое последствие скопления в городах огромного количества рабочего народа обоего пола, необходимого для обихода жизни городского обывателя, а следовательно, он, обыватель, не имеющий никакой возможности обойтись без покупного труда, и есть прямой и первый ответчик брошенного ребенка брошенной на произвол судьбы женщины[487].

Из представленного экскурса в историю изображения женщин, осмелившихся оставить своих детей, мы видим, что образ матери как «национальный культурный символ»[488] разрушается, затемняются его идеальные черты, восходящие к образу Богоматери как защитницы от всех зол. П. А. Сорокин объясняет «усугубляющийся кризис семьи» в начале XX века тем, что «индустриально-урбанистическая цивилизация» «негативно воздействует на институт семьи и приводит к сворачиванию его социокультурных функций»[489]. Женщины бросали, точнее говоря, пристраивали в другие семьи детей не потому, что они их не любили, а потому, что были вынуждены работать по найму ради выживания.

Причина, по которой отказываются от детей героини произведений Толстого, Эртеля и Гольдебаева, другая: личное счастье, а не кусок хлеба. Социолог Б. Н. Миронов писал, что в позднеимперской России конца XIX — начала ХХ века «у всех сословий наметились изменения и во внутрисемейных отношениях. Дворянство и интеллигенция стали пионерами перехода от патриархально-авторитарных к эгалитарным семьям и от патриархальных к демократическим отношениям»[490]. Если до этого в брак вступали «по прямому указанию родителей, с помощью сватовства, через помолвку и свадьбу с учетом семейных интересов»[491], то в пореформенное время «молодежь стала участвовать в выборе супруга, руководствуясь склонностями и другими личными соображениями»[492]. Об этом одним из первых заговорил Толстой в своем романе. Эртель и Гольдебаев вслед за ним изобразили женщин, которые так же, как и Анна Каренина, сделали выбор в пользу любви, свободной от морально-нравственных устоев общества. Миронов размышляет о новых семейных отношениях «по любви», но переход к ним зачастую оказывается трагичен. У Гольдебаева, вслед за Толстым и Эртелем, описывается семейная драма. Особенно жестоко показан уход женщины в рассказе «Мама ушла»: манипуляция собственным ребенком, явная нелюбовь к нему, нежелание найти для дочери место в новой семье — все вышеперечисленное проблематизирует образ матери.

В рассказе Гольдебаева представлены две героини, стоящие в неявной оппозиции друг другу: та, что бросила ребенка (ее рассказчик сравнивает с Венерой), и мать Диомида, которая появляется в произведении эпизодично. По сути, она присутствует лишь в сюжетной ситуации «кухонного» разговора с Диомидом и его сестрой, раскрывающего некоторые подробности биографии «Венеры». Что касается матери Диомида, то Гольдебаев не описывает ее портрет, для него важен внутренний облик женщины, в котором воплощены такие черты Богородицы, как любовь к своим детям и мудрость. Любовь между матерью и детьми видна по самой атмосфере разговора. Дети общаются с матерью свободно: шутят, спорят и нежно называют ее «мамой» и «мамочкой». Когда болтовня перешла в спор «отцов и детей» (в нашем случае — «матерей») о романтическом воспитании старшего поколения, мать, обеспокоенная ошибочной точкой зрения дочери, пыталась доказать, что не бывает настоящего и будущего без прошлого, поэтому важно ценить преемственность поколений:

Всякое крупное литературное течение ‹…› всякая литературная школа имеет законченный смысл, потому что всегда имеет глубокие корни в своем обществе, — и смысл, и оправдание, и душу бессмертную, которую нужно уметь понимать и в позднейшие эпохи, когда школа уже перешла в историю, уступила свое место своим законным дочерям, новым школам. Так и романтизм, Люба, кажущийся теперь вам, молодежи, смешным и нелепым…[493] –

спорила пожилая женщина. Конечно же, под литературными школами героиня в большей степени подразумевала