холоднее относился к ней tout le monde и чем плотнее вокруг нее сплеталась тонкая паутина намеков, тем усиленнее принуждал себя к теплому и сердечному отношению к одинокой девушке. Он говорил с ней о жизни, о научных новостях, о чувствах, о себе самом и о своих планах — как профессор с учеником, говорил горячо, но бесстрастно: он не любил ее… А она, прекрасная, великодушная девушка, обожествила его, полюбив так, как могла полюбить лишь она: вся на всю жизнь…[503]

Этот хороший «русский холостяк» «поддался, подчинился тому, что презирал, — общему говору, общему мнению о недалекости красавицы-дичка и… ответил на ее робкое полупризнание, как Онегин, разве чуточку потеплее и не так высокомерно»[504], и они расстались. Спустя год-полтора он узнал, что «она составила почти блестящую партию, согласившись на замужество с чиновником-стариком», «управляющим одного из казенных учреждений губернии» вдвое ее старше: «Он — персона, богач, хорошего рода; но его брак с бесприданницей — не мезальянс»[505]. Так как муж постоянно занят работой, он «часто увозит молодую жену в город, к своей тетке, старой деве, богачке и большой барыне, — боится, чтобы она не сошла с ума от скуки…»[506] «Друг» Сергея Петровича «героически боролся с угрызениями совести, — лет шесть, семь, изо дня в день…» и в итоге «он нашел ее снова в родном городе, куда назначили ее мужа на один из высших постов…»[507] Но он

не в силах заставить себя примириться с живым доказательством прав «чужого, ненавистного человека» на обожаемую женщину, — заставить себя полюбить ребенка… ‹…› Он много старался приучить себя к виду прелестного ласкового дитяти и убедился, что… скорее он способен ненавидеть малютку любимой женщины[508].

Становится понятно, что душа чуткой женщины, изначально не знавшей материнской ласки и с юных лет испытавшей всю подлость мира, в результате оказывается безнадежно зачерствевшей. Ее любовь к мужчине приобретает гипертрофированные формы, полностью вытесняя материнский инстинкт, — в этом состоит главное отличие этой героини Гольдебаева от созданных ранее в отечественной литературе образов матерей, оставивших своих детей, но переживающих душевные муки.

Многочисленные мифологические отсылки в тексте рассказа «Мама ушла» позволяют глубже раскрыть авторскую мысль. Венера, которая, как правило, ассоциируется с греческой Афродитой,

в истории религий ‹…› является аналогом множества древнейших богинь других народов. ‹…› Афродиту отождествляли с финикийской Астартой, вавилоно-ассирийской Иштар, египетской Исидой и древневосточной Великой Матерью Кибелой (у римлян — Реей), почитавшейся матерью всех богов, с незапамятных времен являвшейся символом вечно женственного начала мира[509].

Особого внимания заслуживает образ богини Астарты — одновременно божества плодородия и войны. С одной стороны, она покровительница любви, изобилия природы (иначе говоря, мать всего живого), с другой — воительница и охотница (в языческих культурах такая богиня обычно девственница), несущая смерть. Эти черты очень точно вплетены Гольдебаевым в образ его героини — матери, не любившей свое дитя и, возможно, обрекшей его на гибель. Сравнение ее со змеей («свет знал, что она хитра, зла, скрытна, что она очаровательная змея»[510]) не только придает рельефности, но и наполняет образ героини глубоким символическим значением, так как «в народных преданиях змей получал значение злого демона, черта»[511], а змеи «в качестве демонических существ служили воплощением хаоса»[512]. Сравнение демонической героини со змеей также весьма частотно в литературе модернизма и встречается у Ф. Сологуба, К. Д. Бальмонта, А. А. Блока, А. Белого и др. Таким образом, красавица-героиня разрушает свое исконное предназначение: из начала созидающего, дарующего жизнь она превращается в начало злое, губительное, демоническое.

К слову, самарский писатель был не единственным отечественным автором, сблизившим образы Богоматери и Венеры. Например, Д. С. Мережковский в поэме «Конец века» (1892) изобразил двоящийся скульптурный образ, в котором одновременно проступают и черты Венеры, и лик Богоматери. У Мережковского Венера и Богоматерь отождествляются: «Не все ли мне равно — Мадонна иль Венера…»[513] Казалось бы, противоборствующие образы показаны в поэме в «двоящейся слитности», в которой «Мережковский прозревал символ Вечной Женственности, влекущей человечество к гармонии и счастью»[514]. Таким образом, в мифопоэтике рассказа «Мама ушла» можно обнаружить и следы влияния раннесимволистского дискурса, который усложнил его социально-любовную проблематику.

В романе Ф. М. Достоевского «Идиот» образ Настасьи Филипповны также «двоится» и «восходит в равной мере как к богородичному прообразу, так и к венерианскому»[515]; «ее божественная красота восходит и к архетипу Мадонны, и к архетипу Венеры»[516]. Именно по пути от верховного божества до демона проходят многие героини отечественной литературы. В «маршруте» гольдебаевской героини исходная точка «Богоматерь» отсутствует вовсе: Гольдебаев наделяет свою героиню чисто формальной материнской ролью, заключающейся лишь в способности родить.

Итак, в результате проведенного исследования мы можем сказать, что писатель стремится осмыслить не сам уход женщины от мужа к другому мужчине, а делает акцент на актуальной теме «плохой» матери, рассматривая ее со всех сторон. Во-первых, Гольдебаев вводит в канву произведения два типа матерей — «хорошую» мать-Богородицу и «плохую» мать-Венеру, ставшую жестокой и потому снизошедшую до Астарты (которая являет собой как бы темную сторону Венеры). Тем самым он показывает: женщина, изначально не знавшая любви, не сможет дарить ее и никогда не станет заботливой матерью (причины этому — психологические). Во-вторых, писатель, пусть и не прямо, называет обстоятельства, толкающие женщин на путь предательства, путь от Богородицы до Астарты, — это неспособность супругов сохранить единство и гармонию по причине отсутствия общих интересов и проводимого вместе времени:

По условиям его службы от катастрофы он не обеспечен. ‹…› Ведь он — совершенная невидимка у себя: уезжает в девять на службу, возвращается в пять, а в семь снова едет в город и остается там до других девяти, часто до полночи. И это — каждый день почти, не исключая праздников[517], –

так объясняет мудрая мать Диомида причину развала соседской семьи (причины социальные). Об этом Гольдебаев еще раз скажет в «Гномах», где другой глава семьи отдает все свои силы и время на «спасение родины и династии», будучи вельможей, приближенным к царю. Третью причину можно отнести к области нравственной философии. Наделяя героиню именем Венера и отмечая ее поразительное сходство со знаменитой статуей, писатель тем самым представляет ее образцом не только женской, но и высшей Красоты, вписывая свой рассказ в контекст размышлений многих писателей и философов Серебряного века. Красота обязывает, это огромная сила. Она может давать живительную силу (например, в понимании Мережковского «красота и жизнь