целостны и не разделяемы»[518]), а может и разрушить судьбу человека, стать причиной хаоса и гибели. Героиня рассказа Гольдебаева не смогла выдержать «испытания красотой» и сломала жизни как минимум двум людям — мужу и дочери, а частично и Диомиду, который боготворил эту женщину, называл ее «моя богиня». И в этом плане Гольдебаев солидарен с Достоевским, согласно которому Красота спасет мир, если она добра.

Г. Н. Боева

«Мужское» и «женское» в прозе А. Куприна в свете научного дискурса эпохи

Проза Куприна, неоднократно становившаяся предметом филологического анализа, в данной статье исследуется с точки зрения взаимоотношений «мужского» и «женского» в контексте представлений о гендере, формировавшихся в начале ХХ века. Такой подход к творчеству писателя еще только начинает заявлять о себе — например, в интерпретации локуса публичного дома в повести «Яма» как «перевернутой гендерной модели» («матриархатная структура», в отличие от просто дома — «патриархальной семьи»)[519]. Поскольку взаимоотношения женщины и мужчины — сюжетная основа многих произведений Куприна, принесших ему известность, они заслуживают более пристального исследования с точки зрения гендерной специфики.

Следует определить и эстетические координаты, важные для разговора о писателе, чья литературная репутация как «рассказчика» (которую он сам поддерживал) довольно долго препятствовала «нефабульному» прочтению его текстов, позволяющему встроить их в гендерную историю и естественно-научный дискурс эпохи.

Традиционно Куприн рассматривался как реалист или «неореалист» (при разном наполнении этого понятия — в парадигмах реализма, модернизма или их синтеза)[520]. В этом контексте исследовались и его сосредоточенность на проблеме соотношения «социального» и «природного», и его пристальное внимание в этой связи к «естественному человеку», и другие сюжетно-тематические коллизии. Натурализм в купринских литературных стратегиях обнаруживался скорее попутно и часто оценочно — как «понижение» градуса реализма («ошибочные идейные принципы»)[521] в более ранних исследованиях или, позднее, как его «повышение» («проза его ‹…› реалистичная — до очерковости, до натурализма»)[522]. Во многом это было связано с маргинальным положением натурализма в историографии русской литературы[523], [524] и нежеланием компрометировать признанного классика. В 1990-е годы ситуация меняется: появляется понятие «натуралистический романтизм»[525], а сам натурализм признается важной частью литературного процесса 1888–1900-х годов[526], получая, в частности, осмысление в контексте неклассического искусства, что позволяет учесть опыт романтизма и соприкосновения с символизмом[527]. Идеи натурализма повлияли не только на творчество писателей-«бытописцев» (П. Д. Боборыкин, И. Н. Потапенко) — они актуальны для позднего творчества Л. Н. Толстого, для А. П. Чехова, всегда внимательного к «женскому вопросу», теме взаимоотношения полов, включая ее биологическую составляющую, и медицинскому дискурсу[528]. Нельзя не вспомнить в этой связи слова, сказанные о Куприне Боборыкиным, творчество которого прочно ассоциируется с натурализмом в русской литературе:

Ведь я — его прямой предшественник, и притом в литературно-художественной форме. Более сорока лет тому назад в «Жертве вечерней» не только изображена «Яма», хотя и раззолоченная, но и поставлен вопрос ребром о проституции[529].

Таким образом, соотношение «мужского» и «женского» в настоящей статье анализируется с опорой на представление о творчестве Куприна как «русской версии» европейского проекта «золаизма» и как о продукте эпохи модерна, который «сексуализирует человека и всю сферу человеческих отношений, делая его заложником „основного инстинкта“»[530]. Под «золаизмом» я буду понимать здесь совокупность идей, возникших в русском литературном дискурсе под влиянием теории Э. Золя, с которой в России знакомились в 1870-х годах «из первых рук» благодаря публикациям в «Вестнике Европы» «Парижских писем» Золя (составивших затем его книги «Романисты-натуралисты», «Литературные документы» и «Экспериментальный роман»). Эта уникальная ситуация, по словам В. Б. Катаева, «тамиздата XIX века», «когда столица России внезапно стала местом, откуда провозглашалось последнее слово европейской эстетики»[531], серьезно повлияла на новое поколение русских писателей, в числе которых оказался и Куприн.

Остановлюсь на интеллектуальной атмосфере, которая во многом могла определить взгляды Куприна на «мужское» и «женское». Конец первого десятилетия ХХ века, ознаменованный взлетом творческой активности писателя, — время, когда «половой вопрос» стоит особенно остро. Это время «эротических бестселлеров» (рассказы Л. Н. Андреева, роман М. П. Арцыбашева «Санин», произведения Ф. Сологуба), ослабления цензуры (в 1905 году), появления понятия «порнографическая литература»[532] и дискуссии по ее поводу в критике[533], в ходе которой многие ее участники апеллировали к французской словесности[534]. В этом контексте современники воспринимали прозу Куприна: А. Г. Горнфельд пишет о «трагической серьезности» вопросов пола[535], а именно в этой тональности писатель и изображает «вечный поединок» «мужского» и «женского». Горнфельду вторит П. М. Пильский, автор публичных лекций о «половой литературе» и книги «Проблемы пола, половые авторы и половой герой», в которой он называет Куприна в числе авторов, умеющих разрабатывать рискованные вопросы пола, не прибегая к «половой провокации»[536].

Примечательно, что в полемике по поводу «полового вопроса» в литературе критики аргументируют свои мнения новейшими научными изысканиями в области физиологии[537]. Во многих критических отзывах о современной беллетристике встречаем поразительную осведомленность их авторов о естественно-научных теориях — от Дарвина до Мечникова, а также постоянные отсылки к труду М. Нордау «Вырождение»[538]. Актуализация в русской литературе рубежа веков линии натурализма также свидетельствует о тенденции к совмещению художественного и научного дискурсов. Пильский в упомянутой книге, констатируя завершение «полового года» (т. е. 1909-го, для Куприна — времени начала работы над «Ямой»), называл две книги, оставшиеся от него русскому читателю — «Половой вопрос» швейцарского психотерапевта и невропатолога Августа Фореля и «Пол и характер» молодого венского интеллектуала Отто Вейнингера. По поводу второй из них отсылаем к статье Е. Берштейна, который приводит убедительные доказательства популярности и влиятельности этого труда, а также его роли в формировании многих идей сексуальности в символистских кругах и в культуре модерна в целом[539]. С вейнингерианством Куприна роднит абсолютизация роли пола в жизни человека — в то же время едва ли писателю было близко представление о превосходстве женщины над мужчиной в том, что касается чувственности, не говоря уже о мизогинии.

На русском языке книга Фореля впервые была опубликована в 1906 году, а в 1909 году она вышла еще двумя изданиями в разных переводах (с предисловиями академика В. М. Бехтерева и доктора медицины В. А. Поссе) и стала для русского образованного читателя «ликбезом» по основам современной сексопатологии, повлияв на формирование основных векторов дискуссии о поле. Помимо «искусственного культивирования мужского Libido sexualis», швейцарец указывает на еще одну причину повышенной сексуальности современной ему эпохи — жажду наживы, эксплуатирующую половое возбуждение[540]. В качестве главных средств его искусственного «подстегивания» невропатолог, помимо собственно порнографических изображений, называет алкоголь и «порнографические романы»,