— Взять живьём! — раздался властный голос монгольского хана.

К Батыю быстрым волчьим шагом подошёл его шурин, Хостоврул, на его голове поблескивал железный шлем. Он был знатный рубака, никто в поединке с ним устоять не мог.

— Не будет мне жизни на земле, если я не вырву ему печень и не брошу его труп на съедение собакам. Пусти хан, и я принесу тебе его голову, — сказал он, делая свирепое лицо. Сверхъестественного Хостоврул не боялся, не из той он был породы, и идея самому изловить боярина на глазах тестя показалась ему удачной, весь в нетерпении он готовился к бою.

Далеко не каждый кабан переросток, встреться шурин Батыя ему на узкой тропинке, рискнул бы продолжить свой путь исходя из привычных жизненных принципов, то есть строго по прямой, а скорее, раскинув своими небогатыми мозгами, предпочёл бы обойти место встречи стороной. Одного веса в нём было примерно сколько и роста.

Плотные ряды телохранителей Батыя раздвинулись, и Евпатий увидел перед собой до зубов вооруженного исполина на рыжем белоногом жеребце. Тот смерил рязанского воеводу холодным взглядом своих серых глаз и что-то проговорил, сопровождая недлинную речь знаком, показывающим, что он вызывает Евпатия на поединок. Один на один.

— Ну что ж, вот он я! — принял вызов боярин. Он был в себе уверен.

Хостоврул, устрашая противника, первым ринулся в атаку, собрав всю свою силу. Евпатий не отступил, и они сошлись грудь в грудь. Грохот от этой сшибки раздался такой, будто не два богатыря столкнулись, а две машины железных сошлись. Слишком распалился Хостоврул и мечом дубасил азартно, не давая рязанскому воеводе ни секунды передышки, но как ни старался, а так и не смог найти брешь в обороне Евпатия и вскоре начал выдыхаться и слабеть.

Тогда Хостоврул собрался с силами и выплеснул их в одной-единственной атаке.

Тяжёлый клинок Хостоврула устремился к Евпатию с такой скоростью, что человеческий глаз был не в силах уследить за ним. Однако меч Евпатия встретил клинок монгола ещё на полдороге и остановил, а потом сам так жахнул от души в ответ, что отрубил правую десницу Хостоврула по самое плечо. Упала рука татарина на снег, так меча и не выпуская, а следом за ней рухнул с коня и сам рассеченный гигант с таким грохотом, будто лавина сошла с горы. Сегодня был не его день. Пословица «за одного битого двух небитых дают» в этом конкретном случае теряла всякий смысл.

Лежал теперь шурин Батыя мёртвый перед своими бойцами, которые с удивлением и неверием смотрели на его поражение.

Так несравненный рубака нашёл свою могилу в чужих холодных землях.

— Наша взяла! — крикнул Евпатий и ринулся к Батыю. Но сорок огромнейших богатырей дружно заслонили хана, прикрывшись щитами и ощетинившись копьями. Брали они теперь числом, а не уменьем.

— Урагша! — издали они боевой клич монголов и кинулись на Коловрата. Только не вовремя для себя подвернулись они под руку русскому богатырю, ибо от них даже имён не сохранилось. Тело Евпатия уже покрывали дюжины глубоких ран, но он не отступил ни на шаг. Задыхаясь, шатаясь от нечеловеческого напряжения, Евпатий продолжал драться. Конь под ним был убит, и он всё шёл вперёд, по колено в крови, зверея, рубил поганых, добивал ползущих, не щадил раненых, и в глазах не было и намёка на страх.

Разных страшных людей повидал на своем веку Батый, а такого встретил впервые.

Гнев, наполнивший сердце Батыя, уже не имел предела. Заискрились у него глаза, а лоб потемнел от великого гнева.

И всё же бой хоть и был решительный, но неравный. Телохранители плотной стеной окружили хана, и будто всё больше их становилось вкруг него.

Евпатий понял, что проиграл! Не добраться ему до монгольского хана, сколько сил ни истрать, сколько врагов ни убей.

Мало уже осталось его людей, уходили из жизни дружинники один за другим, падали мёртвыми в снега его друзья, да, видно, зря. Иная нужна на поганых сила.

Теперь, когда его покинули азарт и упоение битвой, он ощущал только боль, усталость и пустоту. Чем яростнее становилась атака, тем тяжелее становился меч, скоро наступит момент, когда рука, сжимающая его, ослабнет и оставит тело без защиты.

Тогда стал Евпатий собирать всех, кто ещё остался жив возле себя.

Когда татары отхлынули, на окровавленном истоптанном русле замёрзшей реки друг против друга стояли горстка израненных храбрецов и орда, несмотря на потери кажущаяся громадной.

Казалось, дай сейчас Батый приказ пойти в атаку, и они растопчут это маленькое войско, но Батый уже не хотел понапрасну терять своих людей. Уж больно много их осталось лежать бездыханными на этом поле.

Видя, что никак ему русских не взять, не сломить, приказал хан Батый своим инженерам собирать машины большие и дивные, называемые камнемётами. Далеко такая машина бросала огромный камень, не каждая стрела долетит.

— Я признаю его мужество, — сказал Батый о Коловрате. И послал к Евпатию гонца, сиречь парламентёра, который лестью пытался его купить, уговаривая устами медовыми сдаться.

Но отверг богатырь все уговоры.

Монголы ждали, когда на русских, потерявших много сил и крови, обрушится та накопленная усталость, которая в этой звериной рубке уходила на задний план. Когда она свяжет мышцы, когда все раны заноют и напомнят о себе, а мороз проберётся под одетые в кольчуги, разгорячённые тела, и горячий пот, струящийся по спинам, станет холодной влагой. Они ждали, выигрывая время и экономя силы. Ждали, когда русских воинов силы иссякнут. Когда даже щиты станут непосильной обузой.

Эта горсть рязанцев стояла прямо у хана и его орды на дороге, и обойти её было нельзя, да и негде. И вновь послал Батый с вопросом к воеводе. Чего он, Евпатий, хочет?

И получил короткий ответ — УМЕРЕТЬ!

Тогда в дело вступили лучники. Множество стрел татарских так замрачили свет, что не видно стало неба. Стрелы стегали с убойной силой. Иные застревали в мелких кольцах кольчуги, иные отскакивали от алых щитов, иные же были смертельны. Всюду лежали мёртвые, и всюду текла кровь, как вода, но продолжали стоять русские богатыри, не прогибались. Оставалось их всё меньше, но не было силы, способной сдвинуть их с места, тем более заставить бежать или сдаться.

Тогда, собрав машины камнеметательные, стали они метать в русских витязей камни, как из пращи. А камни такие, что восемь человек сильных с трудом могли поднять. Навели их на то самое место, где в рядах первых рязанских, прикрывшись от стрел щитом,