class="p1">– В таком случае я объявлю об этом при всем народе, – сказал Элиас.

4

День был пасмурный, осенний, тучи висели низко. Ярко горели в воздухе флажки, пронзительно и гнусаво завыли трубы. Люди собрались, как на ристалище, и все вокруг напоминало тот день, когда герцогиня вышла в ожидании Божьего суда. На сей раз она была в красивом платье, с украшениями и в диадеме. Маленькая Ида стояла, прижавшись к матери, а герцог Брабантский вышел на середину ристалища. Только на ристалище этом не было противника – казалось, Элиас будет сражаться с собственной судьбой и заранее готов к поражению.

– Когда я стал вашим герцогом, было поставлено условие: не спрашивать, кто я и откуда, – начал Элиас. – Вам было предписано обращаться ко мне «ваша милость», «сир», «мой господин» и «супруг». – Он повернулся к герцогине. – Вчера эта клятва была нарушена, поэтому я вынужден вас покинуть.

– Но вы не можете! Нет! Не оставляйте нас! Вы уйдете, а кто будет нами править? – раздалось со всех сторон.

– Это уж ваше дело, кто будет вами править, – сказал Элиас. – Возможно, герцогиня за это время успела повзрослеть… Замуж она больше не выйдет, поскольку остается замужем за мной, так что узурпировать власть здесь никто не сможет. Надеюсь, она подыщет себе толкового советника… Теперь о том, что не давало вам всем покоя: кто я такой. Мое имя Элиас, мой отец – король франков, моя мать – лесная дева, мои братья – принцы, а самый младший мой брат…

Тут в воздухе зашумели крылья, прилетела стая лебедей, а по реке приплыла ладья, влекомая огромным белоснежным лебедем, который как будто светился в темном воздухе.

– Вот мой младший брат! – сказал Элиас. – Приплыл за мной. Это все мои племянники, – он поднял руку и показал на стаю. – Прощайте. Помните: Брабантские герцоги происходят из королевского рода, лебеди будут их вечными покровителями и защитниками, а Брабант, как я надеюсь, будет процветать до скончания века.

И одними губами прибавил:

– И назло герцогине Клевской.

Герцогиня Брабантская упала в обморок, маленькая Ида раскрыла рот и громко заревела, народ рыдал и бил кулаками в пыльную землю, но ничто не могло остановить хода судьбы: Элиас забрался в ладью, улегся на спину и уставился в низкое небо. Он думал о том, как бы вернуть человеческий облик своему младшему брату. Хотя, как он понимал, прожив половину жизни в обличии птицы, тот вряд ли станет обычным человеком. С другой стороны, так ли это важно для королевского сына? Ведь принцы от рождения не вполне обычные люди.

Часть пятая

«Семь смертных грехов»

1

Альбертин не мог бы в точности сказать, когда все это началось, но с какого-то момента он постоянно слышал голоса. Голоса звучали то тише, то громче, порой они едва доносились, растворяясь в шорохе листвы, а порой так и впивались в уши и причиняли острую боль. Они бормотали на всяких языках – на гортанном еврейском, на стрекочущем греческом, на звучной латыни, они гнусавили и шепелявили, не поддаваясь расшифровке и раздражая рассудок. Наверняка в эту бессвязную речь замешалось еще несколько языков – возможно, вавилонский или арабский. Языки сплетались в причудливых сочетаниях, как ветви в чащобе, а потом словно бы расступались – и вот тут-то начинала отчетливо и властно звучать одна только латынь.

Несмотря на свою молодость, Альбертин был весьма учен, латынь была ему понятна, и это умножало его страдания. Истязавшие его слова, несомненно, состояли из латинских букв, но буквы эти были как бы рассыпаны и затем собраны в произвольном порядке. Они словно превратились в шипы и колючки и язвили разум сразу со всех сторон.

Альбертин морщил лицо, мотал головой, чесался, ерзал – места себе не находил, но что бы он ни делал, как бы ни пристраивался в поисках удобного положения – все без толку. Свербит в голове, и все тут! И бежать некуда – от своей головы человеку далеко не убежать, хотя некоторые, конечно, пытались.

Альбертин сидел на охапке сена, под кустом и большим деревом с сухими толстыми ветвями. Вокруг были разбросаны книги, и Альбертин машинально касался то одной, то другой, словно в поисках утешения.

С того места, где он находился, хорошо были видны розовое шарообразное сооружение, наподобие башни, цветом напоминающее слабо прожаренное мясо, и овальный пруд, в котором кто-то визжал и плескался.

Совсем близко от Альбертина медленно двигались по кругу тяжелые звери, пронося на себе обнаженных всадников. Они сидели на спинах своих зверей по одному и по двое, сплетаясь в безрадостном объятии. И утомительная роскошь одежд, и равнодушная нагота – все это успело надоесть само себе, и веселья у богатой кавалькады нашлось бы не больше, чем у слепой лошади, что вращает мельничный жернов.

Сухое дерево кое-как скрывало Альбертина от Небес с их укоризненным взором. Но, по правде говоря, укрытие это зияло прорехами и никак не препятствовало божественному взору. Вся надежда лишь на то, что Небесам нет никакого дела до какого-то ничтожного Альбертина, ученого монаха, который любил свои книги больше, чем Бога.

Книги лежали рядом, на мятой траве, но Альбертин не мог больше их читать. Их тексты, некогда прекрасные и стройные, обратились в непонятные письмена. Нельзя было даже определить, существует ли подобный язык или же это имитация, чья-то злая шутка. Кто-то покрыл страницы бессмысленными узорами, лишь отдаленно похожими на строки.

Альбертин всматривался в них снова и снова, но ничто не менялось. От напряжения у него двоилось в глазах, голова раскалывалась, сердце стучало как бешеное, буквы прыгали, соскаивали со страниц и исчезали в траве, а потом вдруг начинали сыпаться с сухих веток нависающего над Альбертином дерева. Они вспыхивали, прожигая страницы насквозь, до самого корешка, расплывались, как будто на них капнули горючей слезой, переворачивались набок и вверх ногами. Однако спустя какое-то время Альбертин уже не мог понять, где у буквы должен быть верх, а где низ. И так они кувыркались, сводя его с ума, а в голове постоянно бубнили голоса и куда-то его звали.

Примерно раз в одиннадцать часов мимо Альбертина верхом на здоровенной пятнистой кошке проезжала Лоннеке ван Бовен. Лоннеке была голая и вся бледная, как разделанная рыба, с тонкими бледными волосами. Альбертину с Лоннеке отпущено было минут