пять для разговора, потом ее увлекала за собой карусель опостылевшего вечного праздника, и она исчезала из поля его зрения – примерно на одиннадцать часов. За это время они имели возможность обдумать услышанное и сказанное и хорошенько подготовиться к следующей встрече.

В первый раз Лоннеке ван Бовен приметила Альбертина, в отчаянии ковыряющего ногтями книгу, и крикнула ему:

– Что ты надеешься отколупать, глупый монах?

– Вы знатная и благородная дама, – произнес Альбертин укоризненным тоном, – а разговариваете так грубо.

– Откуда тебе знать, что я знатна и благородна? Ведь я голая, – возразила Лоннеке. – А голые люди все одинаковы.

– Разумеется, это не так. И в бане, и в аду голые люди различаются между собой, и отличить знатного человека от мужлана не составляет труда. Я вижу вашу бледную кожу, не знающую загара, – отвечал Альбертин, – и ваши нежные руки, не знающие работы. Уж конечно, вы не простая женщина. К тому же нагота вас не позорит, а это свидетельствует о благородстве вашего воспитания.

Тут пятнистая кошка повернула к Альбертину морду с зияющими черными провалами вместо глаз, оскалила клыки и зарычала. Лоннеке прикрикнула на нее и ударила локтем между ушами, и кавалькада увлекла всадницу за собой.

Второй раз Альбертин спросил:

– Мягко ли вам сидеть верхом на этой кошке? Должно быть, ее мех приятен коже ваших бедер.

– Ворс у нее жестковат, – сказала Лоннеке и похлопала кошку по лопаткам.

– А запах от нее сильный? – поинтересовался Альбертин.

– Да уж изрядный, – признала Лоннеке. – Неужто хочешь понюхать мои бедра, монах?

– Ну вот еще, – проворчал Альбертин. – Будто я кошек за свою жизнь не нанюхался.

Лоннеке захохотала и скрылась за поворотом.

Альбертин встал, книги посыпались с его колен, из книг посыпались буквы, и он раздавил десятка два ногой, а еще с десяток забрались к нему в штанину.

– Тьфу ты, – сказал Альбертин, тряся ногой. – Ну что за назойливые твари. Черт бы вас побрал.

Неостановимо двигались мимо него по кругу звери – кабан с набухшим брюхом, тонконогая лошадь, ослы, верблюд, еще одна здоровенная кошка, рыба на тонких ногах. Альбертин загляделся на их шествие, споткнулся о книгу, пнул ее, плюнул и зашагал, высоко подбирая одежды, туда, где над зданием в форме треснувшего кувшина развевался кожаный флаг с изображением пьяной волынки. Волынка тряслась на ветру, складывалась и расправлялась и выглядела совершенно непристойно.

Вход в кабак-кувшин был занавешен кожаным же занавесом. Хозяйка кабака по имени Маартье носила монашеский капюшон, но больше на ее теле не было, как говорится, ни нитки одежды. Впрочем, голова у нее была свиная, поэтому и о жизни она рассуждала гораздо проще, чем многие мужчины и женщины, не говоря уж о монахах.

– Принес? – хрюкнула она.

Альбертин вручил ей пучок соломы в качестве оплаты и нырнул за занавеску.

Внутри кувшина было темно, только коптила небольшая лампа, поставленная на пол.

Альбертин огляделся – он был здесь один. С облегчением он уселся на скамью, перегораживающую диаметр помещения, условно говоря – круглого, хотя на самом деле оно было какой-то неприятной, не поддающейся определению формы: круг не круг, овал не овал, что-то кривобокое, здесь больше вытянутое в длину, тут больше надутое в ширину, а в целом – полная несуразица.

Скоро занавеска снова шевельнулась, и Маартье скользнула внутрь. Свиной пятачок энергично задвигался, она обнюхивала Альбертина и тихо похрюкивала в знак приветствия.

Альбертин погладил кончиками пальцев ее пятак, пощипал за упругую щеку, заросшую жесткой щетиной.

– Мало у тебя посетителей, – сказал Альбертин. – Как ни приду – то пусто, то двое-трое где-нибудь приткнутся.

– Ко мне не ради этого ходят, – отозвалась Маартье.

– Да разве? – протянул Альбертин. – А волынка у тебя на флаге для чего?

– А ты как думаешь?

– Я как думаю? Думаю, кабак тут у тебя. С разными непотребствами. Для того и волынка.

– Отвечай-ка мне, – всхрапнула Маартье и захрюкала. Она хрюкала так, как обычный человек, поперхнувшись, закашлялся бы. Альбертин давно был дружен с Маартье и все ее повадки и обычаи хорошо знал, поэтому терпеливо ждал, пока она сможет вернуться к человеческой речи.

Чтобы немного ей помочь, он похлопал ее по спине и ощутил под ладонью ее свинячий горбик.

– Ух! – сказала Маартье. – Вот ведь. Хр-р… неприятность… Ты видал хоть раз, чтобы у меня тут творились непотребства?

– Может, приходил не в тот час.

– В тот час ты приходил, монашек, очень даже в тот. У меня тут любой час – «тот», – вздохнула Маартье. – Непотребства во всяких смыслах можно чинить где угодно, по всему саду, и сверху, и снизу, да хоть на дерево забравшись, хоть в пруд нырнувши. Ахр-р! – она подбоченилась. – Думал, я до пруда не добегала? Очень даже добегала…

– Да помню я, – с досадой сказал Альбертин. Он не любил, когда Маартье по сотне раз вспоминала одно и то же.

Было такое дело, что добежала она до пруда. И хоть резвились в этом пруду самые разные люди, и белые, как березовая кора, и красные, как та же кора, только с обратной стороны, и совсем черные, как уголь, и поросшие шерстью, и даже с зубами на животе, – но монахиню с головой свиньи погнали даже оттуда. Бранили ее свиньей и по голове били, и по голеням пинали, и щипали за бока, и тягали за уши, и грозились отрезать ей пятак.

Маартье визжала и хрюкала, как настоящая свинья, и брызгала на них мочой, заклеймив таким образом двух благородных дам, одну белую и одну красную, но, несмотря на такое яростное сопротивление, настал бы ей верный конец, потому что уже бежал к свинье огромный человек, состоящий из огромной головы и пары ног, и нес в подмогу злодеям гигантский нож, торчащий у него из затылка.

Всю эту злую несправедливость увидел Альбертин. Он свистнул своим верным проклятым книгам, и оттуда высыпались падшие буквы. Они ковром устелили землю и бросились на обидчиков свиньи. Человек-голова развернулся и ускакал прочь, высоко вскидывая то, что у другого назвали бы задом, а у него выглядело просто как соединение двух мосластых ног.

Буквы же кусали и жгли и черных, и красных, и белых, и русалок с хвостами рыб, и даже крабов, находя у них уязвимые места, они забивались в малейшую щелку, лезли в уши и глаза, поднимали нестерпимый зуд в волосах – короче, повеселились на славу. И все любители плескаться в бассейне и творить там свои непотребства забыли про свинью, одержимые зудом и покусами. Победить же буквы было