невозможно, потому что они были плоские и не раздавливались, а еще они были липкие и не отковыривались.

Нескоро еще отозвал Альбертин свое ученое воинство, а на то, чтобы заставить буквы вернуться на прежние места, ушло у него несколько дней. Буквам тоже понравилось бесчинствовать, и с тех пор они при каждом удобном случае выскакивали из книг и бедокурили.

Свинья же пришла к Альбертину с благодарностью и лично пригласила его бывать у нее в гостях в треснувшем кувшине, куда лишь немногие вхожи, ибо с лица отнюдь не пригожи.

– Не понял я, что ты сказала: к тебе тот вхож, кто не пригож? – переспросил Альбертин.

– Что хотела сказать, то и сказала! – отвечала Маартье. – Ты для меня пригож, потому и вхож! А у кого рожа ни на что не похожа, тот… – Она задумалась и заморгала маленькими глазками, обрамленными очень длинными пушистыми ресницами. – Да всякая рожа хоть на что да похожа! – выпалила она наконец. – Коротко говоря, просто заходи в любое время. Только заплатить не забудь.

– У меня под задницей немало слежалось ценной соломы, – сказал Альбертин. – Эта солома на вес золота, и не один в один, а один на десять.

– А это что значит? – спросила свинья.

– Что один грамм соломы ценится как десять граммов золота.

– Недурная сделка, – согласилась свинья. – Ты часом не ростовщик и не меняла?

– Меня ни золото, ни солома не волнуют, – сказал Альбертин. – А коли не волнуют они меня, то какой же из меня меняла!

– Волновать не волнуют, а сам-то на них сидишь, – заметила Маартье весьма метко.

– Сижу и не волнуюсь, – отвечал Альбертин. – И в гости к тебе непременно наведаюсь.

Свинья, подумав, сказала:

– Если волынщика встретишь, тоже приводи, рада буду. Приходил тут ко мне как-то раз один бродяга, волынщиком назвался.

– И что? Волынщик-то?

– Никакой он не волынщик! Один обман! – Маартье лязгнула зубами, прикусив в воздухе что-то невидимое. – В задницу себе напихал флейт и ну пердеть! Это, говорит, самая настоящая волыночная музыка.

– Неужто? – удивился Альбертин.

– Я-то сперва поверила, потому что выглядит похоже, – призналась свинья. – Но больно уж однообразно она звучала. Вот я и разверила. А что? Полное право имею! Мой же кабак? Мой. Хочу – поверила, хочу – разверила. Тем более что он и вправду мне наврал, волынка не из задницы делается, а из желудка.

– Удивительно, – вздохнул Альбертин. – Сколько всего нового можно узнать, хоть при жизни, хоть после смерти.

– А ты не знал? – хихикнула Маартье. – Вот я ему и проела живот. Чтобы все по-честному сделать. Взять желудок, вставить туда флейты и дуть через кишку. Да только этот прохвост и тут меня надурил: желудок у него оказался набит камнями и звучать не стал.

– А ты бы камни вытащила, – подсказал Альбертин.

– Я и вытащила, но тогда дырка в желудке проделалась слишком большая, поэтому он вообще стал негоден. Вот я его и съела вместе с ногами и головой, на том дело и кончилось, а волынки в кабаке до сих пор нет, – заключила свинья. На прощание она кивнула Альбертину монашеским капюшоном и ушла к себе в битый кувшин. А Альбертин с той поры действительно начал к ней нахаживать и носить в кувшин золото-солому.

Маартье, конечно, была права: непотребства в саду чинились повсеместно и делалось это с простотой и невинностью поистине райскими. Никто не испытывал ни стыда, ни вины, как-то это было даже неправильно. Альбертин знал про стыд и вину, но исключительно теоретически – из книг. В жизни он ходил как бы мимо всех этих представлений и часто задумывался: почему вид голых женщин не вызывает у него никаких чувств?

– Так зачем к тебе ходят, если не ради непотребств? – спросил Альбертин у свиньи.

– За кожаной занавеской никто не видит нас, – объяснила Маартье и почесала у себя в пятачке. – Сюда не достигает ничей глаз. Здесь кто угодно может быть самим собой наедине с собой. Вот ты для чего сюда ходишь?

– Один побыть, – признал Альбертин.

– И всякий так же рассуждает, – сказала свинья.

– А я не могу у тебя навсегда остаться? – робко попросил Альбертин.

– Еще чего! Если ты тут навсегда поселишься, то как другие будут оставаться тут наедине с собой? Ничего не выйдет. И мечтать не смей.

– Меня мучает кто-то, – признал Альбертин.

– Как именно? – заинтересовалась Маартье.

– Голосами.

– Ишь ты!.. Голосами. Благозвучными-то хоть? Или как та волынка?

– Да не поймешь… Главное – они меня томят и как будто тащат, влекут куда-то… Хочется идти, но хочется и бежать.

– Ты сначала пойди, а потом побеги, – посоветовала свинья. – Многие так делают.

– Идти-то мне хочется в одну сторону, а бежать – в другую.

– Это труднее, – признала свинья. – Это, мой поросеночек, верный путь, чтобы разорваться. Но если ты его выберешь, помни: та сторона, что бежит, оторвется первой и будет более мелкой, а та, что идет, оторвется второй и будет более толстой. Поэтому старайся держать голову налево, ведь сердце тоже слева, тогда в правую сторону у тебя оторвутся только правая рука, правая нога и печень, а все главное останется слева.

– Мудрый совет, – сказал Альбертин и вздохнул.

Через час должна была вернуться Лоннеке, и он хотел быть на месте, когда это произойдет. Поэтому он погладил свинью по свинячьему горбику и вернулся к своим книгам.

Лоннеке появилась в назначенный срок.

– В кабак, что ли, ходил? – крикнула она, раскидывая ноги в стороны и болтая ими над боками своей ездовой кошки. Бока у кошки были впалые и так и ходили ходуном.

– Было дело, ходил, – признал Альбертин.

– Слушай, а что там, в кабаке, творится? Небось, разные гадости?

– Вы же в подобных местах никогда не бывали, благородная дама?

– Сам знаешь, что нет. Благородной даме в кабаке не место.

– Будто благородной даме место верхом на злобной кошке.

– Кстати, это кот. У него под хвостом яйца, – сказала Лоннеке. – Можешь сам посмотреть.

– Поразительно, – сказал Альбертин.

Кошка (точнее, кот) задрал(а) хвост и показал(а) яйца.

– О! – сказал Альбертин. Особенно его поразило то, что они тоже были полосатые, как и вся остальная кошка (точнее, кот).

– Видал? – с похвальбой произнесла Лоннеке. – Я и сама раньше не знала. Мне Йелмер сказал. Тот, что за мной сразу едет.

– Ясно, – сказал Альбертин.

– Так что там, в кабаке?

– Там… хорошо, – вымолвил Альбертин.

И Лоннеке, махнув рукой, скрылась.

«Почему она вообще со мной разговаривает?» – подумал Альбертин.

И еще он подумал: «А она вообще с кем-нибудь, кроме меня, разговаривает?»

Тут ему на ум пришел Йелмер – тот, что едет следом