Тимур вытащил ствол, быстро оглядел его – и ловко передернул затвор.

С оружием он явно на «ты».

Тимур выглядел пугающе. Кровь из разбитой губы залила свитер – и белые ножницы стали бардовыми…

Взгляд сосредоточенный – и очень жесткий. Стальной.

Тимур посмотрел на Костю так, словно готов был застрелить его за то, что тот еще не выбрался из машины.

– ШЕВЕЛИСЬ! – рявкнул он. – Вылезай! НУ!

Костя полез. С таким Тимуром спорить совершенно не хотелось.

Все вокруг кружилось и переворачивалось, он дважды делал перерыв. Его чуть не вырвало.

Сзади грохнул выстрел.

Наконец Костя кое-как выполз и разогнул вопящий позвоночник. Поморщился.

Чтобы не упасть, оперся о раскрытую дверь.

Кровь стекала с разбитого затылка, с губ, из носа – заливала асфальт. Костя завороженно смотрел на капли – а затем собрал всю жидкость, что была во рту, – и сплюнул.

Послышался новый выстрел, а затем еще и еще – уже без пауз. Костя поднял голову.

К ним неторопливо шел тот мужик, который до этого держал полицейского за шею. Его щеки и подбородок покрылись красными пупырышками, глядел он зло, исподлобья.

Пули останавливались в двадцати сантиметрах перед ним – и сплюснутыми блинчиками соскальзывали на дорогу. Словно впереди мужика высилась невидимая бетонная стена…

– Что за… – прошептал Костя.

Он зажмурил – а затем широко раскрыл глаза.

Ему мерещится – или это в самом деле происходит?

– Беги, черт тебя дери! – закричал Тимур из машины. – Ну же! Костя! Беги!

– Нападение на полицейского, – зашипела рация, Рихтер пришла в себя. – Шпильфлехе Зильбербурганлаге! Нападение на полицейского…

Машину сдавило так, будто сверху ее прижал гидравлический пресс. Костя оторопело отошел, поражаясь тому, как под таинственной силой гнулись железные рамы и отлетали шины.

Потрескавшееся лобовое стекло лопнуло, полицейская закричала.

Тимур лежал на крыше – и продолжал стрелять. Пули все так же убивались о незримую преграду.

И тут Костя заметил, что за первым мужчиной неуклюже плетется второй – тот самый прикованный наручниками седой, из отеля. Томас Зезё, или как там его…

Но теперь он выглядел иначе…

Его левый глаз уплыл вверх по черепу, нос изогнулся вкось, а все лицо стало ассиметричным и уродливым.

Томас смотрел себе под ноги. В одной руке он держал моток проволоки, а другой – неистово чесал плечо.

Костю затрясло. Он уже где-то это видел…

Внутри пробудился животный, первобытный страх. Все поплыло.

Что-то скреблось в памяти.

Что-то страшное, ужасное.

Невыносимое.

На миг Костя наблюдал сразу две картинки: приплюснутую машину перед собой, всю в дымке, как во сне, – и очки, криво сидящие на носу.

Надо их поправить…

Голова! Голова!

С укором смотрели на него небольшие светло-серые глаза…

И кровь. Повсюду лужи и брызги крови…

Костя приложил руку ко рту – его чуть не вывернуло.

– БЕГИ!!!

И он – побежал. Не разбирая дороги, без оглядки.

Зрение сузилось – и в той точке, которую он теперь видел, просматривался лишь проход между редкими колоннами – прохожими немцами и немками.

Костя убегал – и не вполне это осознавал. Он был как дикий зверь, поддавшийся инстинкту самосохранения – и отчаянно спасавший свою жизнь.

Только ритм сердца – бух, бух, бух, – как двигатель, ревел внутри. Он подгонял.

Костя не смог бы остановиться, даже если бы захотел.

В какой-то момент сознание помутилось – и Косте стало казаться, что он сменил облик. Из слабого, привязанного к земле жалкого человека Костя превратился в свистящий неуязвимый ветер.

Словно он взобрался на трехтысячную вершину, прыгнул с нее – и теперь летит, куда хочет.

Он был свободен, как вихрь…

Как Ко-о-ос-с-с-с-стя-я-я! – шумело в ушах.

Ко-о-ос-с-стя-я-я…

Растерлись кости и растаяла плоть – он бестелесный и вольный, как никто на свете.

Костя рассекал воздух, как нож, – ни одна душа не могла его остановить.

С какой скоростью он мчался! Да кто осмелится его догнать?!

Он – ветер! Он – Костя!

Затем Костя вернулся в свое тело – но на себя и все вокруг глядел сверху, как со спутника.

Предметы стали отчетливыми – настолько, что он в миллиметрах мог измерить родинку или затушеванный прыщик на лицах прохожих.

Они, погруженные в себя, его не замечали. Утесами проплывали мимо и навеки оставляли в памяти свои лики…

Темноволосый, на носу прозрачные квадраты. Супится и торопится.

В руках клетка. В клетке белка.

Белка кричит.

Мир в руках человека… – подумал Костя.

Светлые вьющиеся волосы, на губах смех и алый воск. К уху прижат черный прямоугольник.

Удовлетворенный вниманием взгляд. Цокот копыт.

Потомство! Потомство! Потомство!..

Девочка лет семи, замотана теплом красного и синего цвета, овечьей природы. Желтая нить, в палец толщиной, выходит из ноздри и исчезает в облаках…

Девочка смотрит на мать – а та уставилась на дорогу.

Мать тоже красная, но – холодная. Она не дает тепла.

И через сто лет будет так же… – подумал Костя.

Костя нахмурился.

А я? Что делаю здесь… я? – спросил он.

Костя оглядел себя – качающегося из стороны в сторону, заливающего багровой жидкостью тротуары Штутгарта.

Упрямо прущего вперед.

Он бежит… Но – куда?

Зачем?..

Ответ пришел сам собой, из глубин души: Костя мчится не куда-то, а откуда-то.

Потому что стремиться ему – некуда.

«Хочу домой», – сказал тогда Тимур. И сейчас Костя вдруг понял, что тоже хочет домой. Тогда бы ему было куда воротиться…

И как только он об этом подумал, так сразу же осознал, что у него нет дома. Слово это вмиг наполнилось смыслом.

У всех был дом – место, куда можно вернуться. Где тебя ждут, где тепло и сердечно – или хотя бы порой так кажется.

У него – нет.

Его дом – в прошлом, а прошлое исчезло, уплыло, испарилось.