Он бездомный.

Костя свободный, как ветер, да – но столь же неприкаянный и чрезвычайно одинокий.

Толку быть таким ветром?..

У Кости возникло острое желание обрести дом. В будущем эта мечта толкала его вперед гораздо сильнее, чем жажда вернуть себе память. Она поддерживала его в самые тяжелые моменты – когда все валилось из рук, планы срывались, а он разочаровывался в мире и людях.

Желание обрести дом стало краеугольным камнем, направлением его жизни.

Теперь у Кости появилась цель.

Правый двигатель взорвался – и Костя окончательно вернулся в вопящее, избитое тело.

В боку адски кололо. Голова кружилась, со лба лилась кровь.

Сознание уплывало. Он не понимал, где находится и что происходит.

Костя уже не помнил об аварии, полицейской и Тимуре. Он был в полуобморочном состоянии.

Он кое-как добрел до стены, оперся о нее – и сплюнул. Его чуть не стошнило.

Затем из последних сил он дошел до поворота и свернул на боковую улочку. Тут он привалился спиной к торцу здания – но сразу же соскользнул и упал на асфальт.

В глазах померкло.

Он пролежал минут пять, пока более-менее не пришел в себя – и не понял, что если проваляется еще хоть секунду – то тут и останется.

С огромным усилием Костя перевернулся и встал на колени. Опираясь на кирпичные выступы, поднялся.

Его вновь едва не вывернуло.

Как же ему плохо…

И – холодно. Безжалостно, до слез.

Нечто белое вырывалось из его рта – и кололо щеки и лоб. Предметы ломали свои формы и клацали зубами.

Позади угрожающе, в двести лошадиных сил, заревела зима.

Костя проваливался в темноту.

Клац! Клац! Клац!

Асфальт под ним засмеялся – заливисто, весело и мерзко.

– Гадость! Прекрати! – хотел крикнуть Костя, но сил орать уже не осталось.

– Рвань, по прямой бежать – это верх тупости, но что еще ожидать от такого придурка, как ты! – ответил ему Асфальт. – Томас, грузи его! Да поживее.

Костя зло посмотрел на противника и подумал: а не использовать ли ему последнее средство, что у него осталось?

На тебе! Переработанная маковая булка!

Снова хохот – камню все нипочем.

Облеванный, он протянул к нему свои глыбы. Начал притягивать к себе.

Иди ко мне, – шепнул Асфальт. – Ты проиграл, а проигравший должен лежать и не рыпаться…

На мне стоят лишь победители.

Костя падал.

Асфальт приближался медленно и… неотвратимо.

Прямо как то Солнце, – вдруг подумал Костя.

Ах, Солнце!

Он вспомнил! Это бушующее огненное море!

Необжигающий жар! Рокот миллиарда водопадов!

Тепло и духовная близость, которые невозможно почувствовать ни к одному живому существу или предмету!

Истина!..

Костя улыбнулся…

Хорошее воспоминание.

Оказывается, графин наполнять не так уж и страшно.

…и грохнулся в желто-маковую лужу.

За столом царило гробовое молчание. Воздух резонировал напряжением так, будто был насыщен метаном: одна зажженная спичка – и все полыхнет.

Эдвард Бах находился в отличном настроении. Закинув ногу на ногу, он привалился к подоконнику небольшого кафе. Из окна в полуденном свете виднелись башни замка герцогов Бретонских. В воздухе дефилировал сладко-молочный аромат десертов.

Левой рукой Эдвард энергично отстукивал на спинке бежевого кожаного дивана ритм хора Генделя Hallelujah; правой – ковырялся зубочисткой в зубах. В ожидании заказа его серо-зеленые глаза задорно шарили по натюрмортам и ветхим портретам, практически не заметными на сланце противоположной стены.

На Томаса он старался не смотреть – тот его раздражал.

Напротив Эдварда сидел кислый, унылый Томас. Руки его, да и весь он, немного дрожали.

Томас часто неосознанно чесался – и тоже избегал Эдварда. Но не потому, что тот взаимно его растравлял.

Томас утопал в своих думах – и Эдвард был одной из них.

Томас облокотился на черную столешницу и сквозь свое отражение – вновь переклеенное лейкопластырями и в очередной раз подбитое лицо (наказание за побег сфер) – печально вглядывался в небо.

С самого прилета в Нант напарники не сказали друг другу и слова.

Небо было пасмурное – похоже на жидкий бетон. В углу свода растекалась битумная клякса – тучка…

Томас чувствовал себя паршиво – и не понимал, что с ним происходит.

Казалось бы, самое ужасное, что могло произойти – побег сфер, – уже случилось.

Однако им повезло: посыльный из отеля отследил беглецов.

Жаль, конечно, бабушку и полицейских…

Но сейчас Рвань и Гибсон крепко связанными валялись на полу их фургона. Они напоминали двух мумий с заткнутыми ртами. Вдобавок до полукоматозного состояния их накачали транквилизаторами – теперь не сбегут, даже если рак на горе просвистит лунную сонату Бетховена.

И еще им гораздо больше внимания стал уделять Эдвард. А когда Эдвард рядом, то и вся ответственность на нем – долой груз с плеч Томаса.

И раньше свое беспокойство Томас списывал как раз на заботу о сферах – на ручательство за сохранность их жизней.

Следовательно, избавившись от подопечных, Томас впервые за две последние недели должен был почувствовать облегчение, радость и покой. Но тревога, наоборот, накрывала его так, как не накрывала ни в городе N, ни в Москве, ни в Штутгарте.

Она, как снежный ком, все росла и росла – и уже напоминала лавину, которая неслась на него с вершины горы.

Что же изменилось?

Только то, что с каждым днем Томас все ближе и ближе подъезжал к Уа – европейскому центру «Айсы».

Своему дому.

Томас был отобран у айсинкубаторов в четыре года – это уже тот возраст, при котором могли стереть память, чтобы нежелательные воспоминания не мешали ребенку адаптироваться в Воспитательном. С Томасом так и поступили – он ничего не помнил ни о жизни до «Айсы», ни о своих родителях.

// В айсе правят память.

Единственное видение всплыло не так давно, когда Марила научила его играть в геокэшинг. Он вспомнил, что любил мастерить маме подарки: бумажные колечки с приклеенными к ним ракушками, цветастые бисерные браслеты и ожерелья. Изготавливал их целый день – а затем прятал в разных уголках квартиры.