Но оно так и было, к его глубокому удивлению. Лес расступился, солнце оказалось высоко в небе, а перед копытами коней лежало уже приграничье. Там, за рощей светлой и за заставой возле реки, уже был Кох.

Степь была прекрасна. В землях моров не было таких просторов. И полей почти не было. Каждый свободный участок земли использовался по назначению: пахали, засевали, а если и росла трава, то ее косили и собирали в стога и скирды.

Здесь же была весна: самое прекрасное время года. Алые маки, кисточки лиловника, голубые колокольчики и солнечно-желтые цветки ясноцвета. Как пестрое одеяло, как шелковое полотно, вот только не видела Лисяна Матвеевна такого живого и яркого шелка ни разу в жизни. Не могут человеческие руки соткать подобную красоту, и даже лучшие вышивальщицы не способны передать трепетную нежность лепестков.

Ей хотелось заплакать. Или засмеяться. Побежать, упасть в траву, закричать в небо, как дикая птица.

— Смотри, Ингвар, смотри, — взволновано дернула сына за рукав. — Это Кох! Мой Кох!

Мальчишка удивленно покосился на мать: ну степь так степь. Кох так Кох. Эка невидаль. А Наран вот загляделся. Не на степь, сюда он возвращался постоянно. Дом свой он любил, но привык. А на Листян смотреть было особым удовольствием. Блестящие глаза, взволнованное лицо, пухлые губы чуть приоткрыты. Невольно мужчина подумал, как она должна быть красива в любви: отражается ли на ее лице подобный восторг?

Мысли эти становились все навязчивей. Он видел, что она не пытается его соблазнить, но стянутые и скомканные шерстяные чулки едва не свели его с ума, а сильные смуглые руки, теперь обнаженные до локтя, невольно притягивали взгляд.

— Жарко, — сказала Листян с довольной улыбкой. — А платье у меня теплое. Нам бы к реке, Наран-гуай, освежиться, искупаться.

— Реку не обещаю, теперь лиса твоя нам не помощница. А вот ручей могу найти.

Он мнил себя терпеливым и сдержанным, но когда Листян опустилась на колени возле прозрачного ручья, намочила ладони и провела ими по шее и по ключицам, не смог перенести этого зрелища.

— Ингвар, пойдем поищем наш ужин. А мать пока сделает тут все, что ей нужно.

— У нас еще хлеб и сыр оставались, Наран-гуай.

— Нет ничего вкуснее собственноручно подстреленной добычи. Ты умеешь стрелять из лука?

— Конечно, я же не ребенок!

— На охоте бывал?

— Только в лесу.

— Пошли, я покажу тебе, как пугать куропаток.

Лисяна невольно загляделась. Два самых дорогих ей мужчины были одинаково рыжие и долговязые. Похожие и жестами, и улыбкой, и даже прищуром глаз. И как она сразу не подумала, что стоит только людям, близко знающим Ингвара, встретиться с Нараном, и они все поймут! Даже Матрена, пару раз ездившая с Лисяной в деревню, догадалась, что уж говорить о Варваре и Гордяне?

И никто не поверил бы, что Матвей Всеславович, муж ее, которого она даже не проводила в последний путь, все знал и тем не менее, принял Ингвара как своего сына, назвал Вольским и знак княжий оставил именно ему. Надо будет спросить у Нарана, где он, тот знак.

Оглядевшись с сомнением, она все же решилась и сбросила пропахшее лошадиным потом и заляпанное травой платье, обмылась в ручье и прополоскала сорочку, вывесив ее на куст. С сожалением натянула платье.

Развела костер, налила студеной воды в котелок, что нашелся в сумках Нарана. Бросила горсть крупы, нашла ароматные травы. Расстелила на траве одеяло, мечтательно глядя на далекие холмы. Как сладко она сегодня будет спать — под бескрайним небом! Как скоро она будет дома, в родной степи, обнимет брата, расцелует его детей!

О том, как она будет жить дальше, пока не думала. Как вдова, останется в шатре помощницей Дженны. Насколько Лисяна слышала, детей жена ее брата рожала только потому, что забывала пить отвары против беременности. Своих детей она любила совершенно не так, как женщины-кохтэ. Не ласкала, не баюкала, не рассказывала сказки. Не целовала разбитые коленки. Зато учила даже дочек драться, отбирать еду у собак (если те воровали) и не плакать от боли.

Лисяна же детей просто обожала, всех, без разбора, а дети очень любили ее. Вот и славно, как она хорошо придумала! И вовсе не пойдёт она в шатёр Нарана и не предложит себя ему в жёны. Понятно ведь, что она ему совсем не нужна.

Короткое путешествие истощило ее силы. От одних только мыслей об отце своего сына на глаза навернулись слёзы. Они — каким-то чудом — рядом. Втроём. Но не вместе. Чужие. Конечно — она уже не так молода, не так красива. Волосы ещё обрезаны, ладно хоть, не под корень. Если бы предки позволили бы вернуться туда, в тот день, когда она сама к нему пришла…

Что бы изменилось? Та Листян почитала доброту и мягкость за трусость, а заботу и нежность — за слабость. Та Листян не знала ни одиночества, ни холода (не того, что за стенами шатра, а пробравшегося в самое нутро), ни людской ненависти. Не ценила она хорошего к себе отношения, променяв любовь на богатство и почёт. Да, ещё седьмицу назад боярыня Вольская была одной из самых зажиточных и уважаемых женщин Лисгорода, но оказалось, что золото не грело ее постель, а людская память на добро слишком недолговечна. Закопали бы ее в землю по плечи — и те нищие, которых она кормила, первыми пришли бы в неё плюнуть. И те, кто клялся в верности, держали бы в руках те самые лопаты.

Вернувшиеся мужчины принесли несколько куропаток. Ингвар очень гордился своей добычей, сам их ощипал и разделал. Наран лишь наблюдал и давал советы.

И здесь она тоже ошиблась. Матвей был хорошим отцом мальчику, но часто — излишне строгим и холодным. Мог выпороть, оставить без ужина или запереть в комнате. Хотя Ингвар был спокойным ребёнком и почти не доставлял хлопот матери.

Она знала, что Наран бы воспитывал сына совсем по-другому.

Вот она — вся ее жизнь. Ошибка за ошибкой.

***

— Ложись, спи, — мягко сказал Наран Листян. — Устала.

Выглядела она неважно: бледная, осунувшаяся, словно бы похудевшая, с тусклыми волосами и лихорадочно блестящим взглядом. Словно больная. Он даже не удержался, дотронулся ладонью до ее лба, потом прикоснулся губами — она дёрнулась как от удара, отшатнулась, дико засверкав глазами. Нет, жара нет, просто устала неимоверно.

— Все, все, — успокаивающе кивнул он. — Ложись, женщина. Вон, Ингвар давно уже спит.

Это правда, мальчишка сопел, растянувшись на одеяле.

— А ты?

— Лис, ну ты же должна помнить, что в степи обязательно нужно оставлять дозорного. Иначе нельзя.

— Но ты ведь тоже устал.

Он только усмехнулся. Напомнить ей, что ли, что он — воин? Некогда — тысячник? Что он умеет прекрасно спать в седле, а то и вовсе несколько дней обходится без сна и пищи?

Ничего не сказал, только костёр поворошил, улыбаясь чему-то своему. Раньше бы Лисяна пожала плечами и легла бы спать, но то раньше. Теперь же, во-первых, она не видела необходимости его мучить — это было невыгодно никому, не принесёт это прибыли. А во-вторых, знала уже, что мужчины — существа, склонные свои силы переоценивать. Поэтому решительно подошла к огню и прошептала несколько слов. И языки пламени вдруг застыли, как замороженные.