гирек. И она только сейчас подумала, что, не будь его, она конечно бы не стояла сейчас за прилавком, ее никакие тетки не пустили бы сюда, а она не смогла бы с ними спорить и ругаться, и за весами она не смогла бы сбегать, потому что помидоры так ведь не бросишь без присмотра, и хотя никто не притронулся бы к этой корзине, но все равно беспокойно как-то.

А соседки посматривали на нее недобро, но совсем не таким взглядом, как если бы здесь не было этого парня. Они видели, что он не муж ей, — это трудно было не увидеть по тому хотя бы, как он вежливо к ней обращался и как был предупредителен, и по тому, как робко и боязливо она к нему относилась.

Но парень этот и теток чем-то привлек — то ли решительностью своей, то ли грубоватостью, которая — это они чувствовали — не была природною его, а чувствовалось, что он парень в общем-то культурный, но и здесь, на базаре, умеет держаться, а если он знает, как надо держаться здесь, и в обиду себя не дает, то что ж — его следовало и принять за своего, хотя и надо было следить, чтобы он им не мешал ни в чем и не слишком пользовался своим положением.

А она почувствовала власть его над собой, когда он приказал — не посоветовал, а именно приказал — своим наполовину шутливым грубоватым тоном, за которым только и мог он скрыть свою неуверенность и смущение свое, когда он приказал не выгадывать особенно и не торговаться, а продавать помидоры на двадцать копеек дешевле, чем стояла цена на рынке.

Она пробовала было протестовать, но очень неуверенно и удивлялась даже, что ей легче было, когда кто-то принимал решение вместо нее. И тем более она была почти безразлична к выручке, которую она возьмет с этих помидоров, ей хотелось только, чтобы скорее все кончилось и она ушла бы отсюда, а в том, что она больше не придет сюда торговать, — в этом она была полностью уверена.

Запротестовали соседки, закричали, что он (он, а не она — машинально заметила она про себя) сбивает им цену, но с тетками ему было намного легче объясняться, чем с ней, и они быстро присмирели, когда он сказал мудреную фразу, смысл которой сводился к тому, что каждый торгует как хочет и он может сейчас даже отдать помидоры даром — никто ему этого не запретит. В его фразе даже мелькнуло слово «спекулянты», но соседки, против всяких ожиданий, не отреагировали даже на него, поняв, наверное, что в спорах с этим парнем они не возьмут верх, даже если объединятся все между собой.

И расчет его оказался верным. Ему стоило только привлечь нескольких человек, которые недоверчиво перебирали помидоры, удивляясь их дешевизне, а потом вслед за этими несколькими быстро вытянулась очередь. Они переманили людей от соседних прилавков, и ей не надо было, краснея, называть цену, потому что люди, становясь в очередь, уже видели, что здесь дешевле, и в самой очереди уже называли цену, и она только взвешивала и насыпала помидоры, а он брал деньги и даже шутил с покупателями. Он все-таки казался ей довольно-таки странным, и неприязнь к нему все еще не проходила. Она не могла объяснить этой неприязни — внешне парень ей даже нравился чем-то, но он был ей непонятен, она чувствовала, что он какой-то  н е  т а к о й, и она инстинктивно отталкивалась и от вежливости его и от обходительности.

Соседки, которые, завидев очередь, принялись было снова протестовать, вскоре успокоились. Они поняли, что цену им все равно не собьют: минут за двадцать они продадут помидоры и отправятся по своим молодым делам, а им еще стоять весь день — и никто никуда не денется, все равно придут к ним покупать.

Так оно и вышло. Он отнес весы, опять освободив ее от неприятной для нее обязанности. Попросил подождать его у прилавка, обратился к ней снова тем тоном, против которого все в ней мысленно восставало. Его «вы» ей не нравилось, ей привычнее было, когда парни бросали ей грубоватые слова, если у нее не было настроения разговаривать с ними, чем это обходительное «вы». У нее все время было ощущение, что парень подошел к ней по ошибке и никак в этой ошибке разобраться не может. Но в любую минуту он разберется и уйдет к великой ее радости и облегчению.

Тем не менее она терпеливо ждала его у прилавка. Хотя могла бы уйти незаметно, смешавшись с толпой, — пусть ищет ее. Но что-то удерживало. Она объяснила себе, что неудобно уйти, не попрощавшись с человеком, который так хорошо помог ей, но объяснению своему не верила.

И когда подходили к дому, она вдруг испугалась того, что должно произойти дальше, хотя она не знала еще, войдет ли он в дом, но уже чувствовала, что сама пригласит его войти… непонятно, откуда у нее взялась эта уверенность.

А он и вправду смутился. Это она заметила по длинной и складной фразе, которую он произнес, покраснев (ей это очень понравилось, что он покраснел, и она теперь уже почему-то совсем не волновалась, что будет дальше, а думала со счастливой уверенностью, что правильно поступила, пригласив его), а фраза была такая, вот, мол, когда ожидаешь, что тебя пригласят отведать чаю с вишневым вареньем, то век не дождешься, девушки все норовят расстаться у дверей подъезда, а когда этого не ждешь, то приглашение само плывет тебе в руки. Он сказал эту фразу, но еще больше смутился, потому что по вечной своей привычке анализировать, а не поймет ли человек сказанное им превратно, он тотчас же усомнился в своих последних словах: «само плывет в руки» — не поймет ли она так, что я не очень хотел идти к ней в дом, а она набивается, навязывается?

Но она в тонкости его фразы не вникала, ей понравилось, что он смутился, и с той минуты, как она открыла ключом дверь, она почувствовала, что роли немного переменились, и уверенность, которую весь день ее неожиданный знакомый проявлял во всем, передалась теперь ей, а он все больше старался скрыть свое смущение.

Она сбросила у дверей босоножки, он покосился на свои запыленные туфли, на чистый