всего этого, потому что это была жизнь — ему чуждая, непривычная, но она повернулась к нему так, этой своей стороной, и это нужно с благодарностью принять, как нужно принять все то, что еще жизнь ему преподнесет и как к нему повернется. И он понял еще большее — что половину своей жизни он жил неправильно, потому что уходил от себя и уходил от жизни. И если это ему удавалось, он радовался, считал, что обманул судьбу, а обманывал он только себя самого, и сегодня он опять пытался обмануть себя, когда все время какая-то тоненькая ниточка удерживала его от того, чтобы, извинившись, не уйти от девушки, — несколько раз он пытался это сделать, но эта тоненькая ниточка в самый последний момент его удерживала, и он теперь благодарен ей.

Об этом подумал он, когда встретил ее боязливый взгляд, и горячая благодарность к девушке нахлынула на него, хотя он понимал, что благодарность эта не только к ней, но и к себе самому, к тому, как он прожил сегодня день. И все-таки здесь была благодарность и к девушке, потому что те ласковые слова, которые он стал ей говорить и которые он уже отвык говорить кому-либо, даже жене, он говорил ей совершенно искренне и добрел от этих слов, а она только слабо защищалась, боялась верить им, и, хотя она опять почувствовала, что даже здесь он не такой, какими она привыкла видеть мужчин, эти слова только поначалу испугали ее, а потом она мысленно просила, чтобы он говорил их еще, прекрасно зная, что больше в ее жизни такой день не повторится — ни с ним и ни с кем другим. Только одно мгновение она колебалась, сказать или нет обо всем, что было связано с болезнью и смертью матери. И когда принялась говорить — сбивчиво, торопливо, пытаясь оправдать себя, — то вдруг поняла, что ей не нужно от него никакого оправдания, а нужно просто выговориться: и хотя она уже много раз говорила о смерти матери и о своей вине перед ней — и с родственниками, и с подругами, и на работе, но это все были какие-то не те, не ее слова; а вот сегодня впервые что-то прорвалось в ней, растопило ледок в душе и она почувствовала себя прощенной.

И наверное, именно сейчас они впервые за весь день поняли друг друга, и каждый из них подумал почти одновременно, что они больше ни разу не встретятся, потому что все, что произошло бы с ними после, было бы фальшью. Главное, что они могли дать друг другу, они дали — каждый из них понял, эту жизнь, которую им еще предстояло прожить, они должны прожить так же, как сегодняшний день — не прячась от самих себя и доверившись всем неожиданностям, которые их ожидали.

МОРСКОЙ ЦАРЬ

Соседи появились только через три дня. Виктор укладывал Дениску спать, читал ему «Дядю Степу», — был у них такой вечерний ритуал: хотя бы несколько страниц вечером, а прочитать. Пришла пора тушить свет, Виктор поднялся, прошагал босыми ногами по полу, и в эту минуту в дверь постучали.

Первой в комнату вошла девочка лет четырех, в измятом ситцевом платьице, с огромной куклой в руках. За ней — с двумя чемоданами — парень в очках, худощавый, с мелкими чертами лица. Он был в темном костюме, на пиджаке — университетский ромбик, через плечо — «Зоркий». Пот катил с него градом.

— Значит, будем жить вместе, — произнес парень довольно бодро. — Давайте знакомиться!

— Виктор.

— Коржев, Иннокентий. Из Читы. А вы откуда?

Но Виктор оставил вопрос без ответа. В это время девочка подошла к Дениске, в упор, с любопытством принялась разглядывать своего сверстника, пока тот от смущения не спрятался под одеяло.

Иннокентий из Читы стоял навытяжку у дверей, в стойке часового, охраняющего особо важный объект.

— Дениска! — позвал сына Виктор. — А ну, вылезай! Ты что, испугался девочки?

Сначала показались ягодицы, слегка обожженные крымским солнцем, потом, побарахтавшись под одеялом, вылез Дениска в коротенькой ночной рубашке.

— Значит, завтра поговорим, познакомимся, — подал наконец голос парень. — Сегодня, наверное, поздно?

— Конечно, завтра, — охотно согласился Виктор. — Времени у нас целый вагон.

И с того вечера отдых полностью вошел в накатанную колею. Еще дня три Виктором и Кешей всюду восхищались: отцы-одиночки, но потом как-то разом все охладели к ним, привыкли, ну и слава богу. В столовой Дениске и Дунечке положили на стулья деревянные бруски, чтобы удобнее было сидеть, на пляже выдавали не один, а два топчана, библиотекарь отыскала несколько детских книжек. А недели через две праздность начала угнетать Виктора. Знакомо здесь все было до каждого камешка. Санаторий, дом отдыха, турбаза, да еще сотни три одноэтажных домишек. Виктор давно уже знал отдыхающих в лицо.

В то лето вошли в моду длинные юбки, притом как-то стремительно, чуть ли не за неделю это произошло. Виктору новая мода нравилась, но почему-то он отпускал колкие замечания, ерничал. Виктор пытался втравить в это дело и Кешу, но тот упорно уходил от каких-либо разговоров о женщинах, даже легкого трепа избегал. Виктора это забавляло, да и не только это. Каждый день Кеша писал жене письма, не какие-нибудь там открыточки, а подробные, на нескольких страницах, послания, хотя что можно написать об этой однообразной жизни? Или еще — он привез фотографию жены. Однажды показал ее Дунечке, спросил: «Ты соскучилась по маме?» — девочка беззаботно и радостно ответила: «Соскучилась», и Виктор подумал тогда: «Вот, а я даже не догадался взять Галкину фотокарточку».

Как и у всех остальных, у них определилось свое место на пляже — у первого навеса, поближе к морю. Кеша аккуратно застилал деревянный лежак попоной неопределенно-серого от частых стирок цвета, Виктор высыпал из большого целлофанового мешка Денискины игрушки, и начинался обычный, ничем не отличимый от множества других, день. Виктор мучительно боялся, что у Дениса случится приступ астмы. Но Дениска, казалось, начисто забыл о своей болезни. А воздух здесь был таким, что и мертвого способен пробудить. Три встречных потока воздуха — морской, степной и горный — скрещивались, чтобы за ночь, к утру, пока еще солнце не прокалило асфальт набережной,