– Нет, канцелярскую бюрократию разводить не будем, – в тон ей произнес Казаковский, раскрыл папку и стал перебирать заявления. – Сейчас все подпишем. Как фамилия? Кажется, Селиванов?

– Да, да, Селиванов, – обрадовано закивал стриженой головой токарь, приятно удивленный тем, что сам начальник помнит его фамилию, значит, ценит и уважает. – Дмитрий Селиванов.

– Вот, нашел, – Евгений вынул заявление Селиванова, написанное на листке в клеточку, вырванном из тетради, и прочел вслух: – Прошу меня рассчитать с работы по собственному моему желанию.

– Оно самое, его заявление, – подтвердила жена.

– Что ж, как говорят, вольному воля. Удерживать не стану, сейчас и подпишу. Конечно, скрывать не буду, жаль расставаться с хорошим работником, – Казаковский сделал ударение на словах «хороший работник». – Только ответьте мне на один вопрос. Честно и прямо.

Тут зазвонил телефон. Казаковский снял трубку, сказал: «Я занят! Позвоните попозже!» – и снова обратился к Селиванову.

– Что вас не устраивает в экспедиции? Может быть, с жильем туго?

– Не, обижаться грешно, комнату нам дали. Спасибо вам, не хуже, чем у людей. Жить можно, – ответила жена за мужа. – Мы же тоже сознательные, понимаем, что здесь не город и условия другие. Жить можно!

– Тогда что же? – допытывался Казаковский. – Может быть, заработки низкие?

– Нормальные. Зарабатываем! – сказал Селиванов и повторил слова жены. – Жить можно!

– А на кой черт нам эти рубли-десятки, скажите на милость! – запальчиво затараторила жена. – Что с ними делать, когда жизни нормальной нету здеся! У нас дети! Двое! Девочка в третьем классе учится, и сынишка в школу должон пойти. Сердце кровью обливается, когда их в автобус садим. Так почему же они через нас, родителев своих, обязаны страдать-мучаться? Почему у них нормальной учебы нету? – и шагнула к столу, полная решимости. – Вот что я вам скажу, товарищ начальник! Уважают вас, здорово уважают, потому как вы честный и справедливый, хотя и молодой. И через это терпят.

– Что? – удивился Казаковский. – Не понял.

– Терпят, говорю, – повторила Селиванова. – А вы сами посмотрите кругом себя на жизнь нашу. Нарушаете вы главные законы Конституции. Везде по всей стране нашей как? Только читаешь и по радио слышишь насчет детев. И что все само лучшее им – детям! Так и написано. А у нас, позвольте спросить прямо, так или не так? – И сама же с горечью в голосе ответила. – Конечно, не так! Даже самой захудалой школы нету. Вот надоело смотреть нам, как родные кровные детки мучаются. Поднимаем их ни свет ни заря, да скорее в автобус, трясутся-мерзнут они в нем часами, пока до районной школы доедут. Да еще питание у них через это получается сплошь ненормальное.

Одна сухомятка, бутерброды с утра до вечера, без горячей пищи. Разве то питание? От него только желудки такой ненормальной пищей можно попортить с малолетства. Потом никакими деньгами не вылечишь, – она передохнула, набралась сил. – И мы тут целый день маемся, а не работаем, сплошное переживание и трепка нервов насчет автобуса. Доехали? Не доехали? А вдруг авария какая, пьяных водителей за рулем, энтих лихачей, на той дороге ой сколько! Так что терпению нашему конец пришел. Поскольку мы с мужем прямые ответственные за своих детей и если мы о них не позаботимся, никто не позаботится, поскольку они родные наши и кровные, – она перевела дух, горестно вздохнула и закончила: – Вот так, товарищ начальник, и выходит, что уезжаем по собственному своему родительскому желанию.

Казаковский слушал ее, не перебивая, понимая своим сердцем ее ежедневные материнские переживания. И думал, что так, или примерно так, ему ответят и другие подающие заявления об уходе. А удержать людей надо. Они уже привыкли к таежной жизни. За плечами у каждого не один год работы, накопился и личный опыт. На таких только и можно положиться, довериться. И Казаковский сказал вслух то, о чем лишь пока думал, пытаясь найти решение:

– А если в поселке будет своя школа, останетесь?

Муж обрадованно посмотрел на свою жену, как бы говоря: вот видишь, а мы торопились… Но жена только усмехнулась краешками губ, мол, знаем мы эти красивые сказки-обещания, и ответила и мужу и начальнику:

– И-и когда ж это она будет, Евгений Александрович? – женщина тяжело вздохнула, своим протяжным «и-и», всем своим видом, показывая, что она нисколько не верит словам начальника экспедиции.

– Скоро, – сказал Казаковский, задетый ее недоверием.

– Как скоро? Да откуда она возьмется? Что ли с неба та школа к нам в поселок свалится? – она открыто обиделась. – Мы к вам с откровением чистосердечным, по-человечески, а вы что?.. Не надо так с нами, Евгений Александрович. Не надо… Хоть мы и простые люди, а все же понятие имеем. Школу-то вот так просто не заведешь. Ее-то построить сначала надо, да потом учителей пригласить, а для них опять же дома под жилплощадь срубить нужно… Так что ваше скоро, Евгений Александрович, годами не обернется. Годами! А нам щчас надо, понимаете, Евгений Александрович, щчас, поскольку дети малые того требуют. Мы-то и подождать могли бы, а они – нет!

Казаковский выдержал паузу. Он не стал вступать в пререкания с раздраженной женщиной и доказывать, что не зря произнес слово «скоро». Оно не случайно сорвалось у него с языка.

Встреча с семьей Селивановых лишь подтвердила то, о чем он думал. Проблему школы нужно решать, решать сегодня, не откладывая на завтра. Он не знал, как ее решить, но знал, чувствовал одно – надо. И он только спросил, обращаясь к ним обоим:

– А повременить с увольнением можете?

– Повременить-то можно. Да что это даст? – в свою очередь спросил Селиванов, спросил недоверчиво и даже слегка насмешливо, как бы говоря, что, мол, не надо нас принимать за круглых дураков.

– Многое, – ответил ему Казаковский, пропуская мимо ушей его недоверчивый и насмешливый тон. – И еще раз спрашиваю: повременить можете?

– А нам и по закону еще тута трубить, – сказал Селивнов и решительно потянул жену за рукав. – Пошли.

– А потом мы так и так на полном основании законов уедем отсюдова, – выпалила уже в дверях жена.

После их ухода, Казаковский раскрыл папку, ту самую злополучную синюю папку с заявлениями об уходе. Полистал те заявления. Они ничего не говорили. Написанные разными почерками, крупными и мелкими, размашистыми и аккуратными, на разных листках бумаги, чернилами и карандашами, все они, как бы написанные под диктовку, имели одно содержание: «прошу… по собственному…» Увольнялись, уезжали кадровые рабочие, специалисты, люди семейные. Даже высокие заработки их не удерживали.

Казаковский вызвал кадровика и поручил ему срочно определить наличие в поселке детей школьного возраста. Тот, к удивлению Евгения, вернулся буквально через пару минут.

– У меня они давно на учете, – сказал Павел Иванович, подавая списки юных жителей Солнечного. – Школьников, особенно младших классов, у нас насчитывается более полусотни, а точнее, шестьдесят четыре человека. Здесь они по алфавиту. А в этом списке – по возрасту, по годам рождения все дети поселка, включая и будущих школьников.