Но проблемы у Кегни возникли не из-за амплуа – из-за опасных связей.

Кегни вырос в бедности и до тридцати лет из нее не выбивался. Первой собственной «хижиной» он обзавелся в 1927-м благодаря социалисту Уиллу Кроуфорду, который привел супругов Кегни в сельскохозяйственный кооператив «Свободные акры» в Скотч-Плейнз, Нью-Джерси. В старости Кегни, раз и навсегда напуганный, будет кичиться дружбой с Ронни (Рейганом), а дружбу с Кроуфордом спишет на юношескую незрелость.

Там были коммунисты, но никто не воспринимал их как коммунистов; они были, в основном, социалистами. ‹…› Из-за возраста и чувства благодарности я впитал часть их философии, но не как доктрину.

Голливуд, казалось, быстро излечил Кегни от левых иллюзий.

Кегни не лукавил, когда говорил об органичном для него чувстве благодарности. Ирландцы не заметили, как проиграли Кегни другим его друзьям – тем, кому он был обязан славой: коммунистам Брайту и Орницу.

* * *

15 ноября 1934-го Орницу исполнилось 44 года. Левым «потерянного поколения» он годился в старшие братья, а то и в отцы. В том же году он вступил в компартию. Впрочем, сын процветающего бруклинского коммерсанта произносил на уличных митингах зажигательные речи с двенадцатилетнего возраста. Двенадцать лет, с 1908-го по 1920-й, он отдал социальной работе с заключенными и детьми – жертвами жестокого обращения. Как прозаик прославился детскими книжками и романами о еврейском Нью-Йорке («Господин Пузан», 1923). Как драматург претендовал на титул пионера пролетарской драмы, еще в 1918-м пересказав с классовой позиции историю Раскольникова («Удар»).

В 1928-м Орниц удачно продал Paramount два сценария – мелодраму о наивной венгерской крестьянке, чью жизнь пустил под откос тайный брак с офицером («Дело Лены Смит», 1929), и историю страсти светской львицы к арийскому атаману банды из Чайна-тауна («Ночи Чайна-тауна», 1929). В Голливуде Орниц уверенно обжился, хотя часто менял студии, а порой ненадолго возвращается на Бродвей.

В сентябре 1932-го Орниц был единственным кинематографистом в составе Комитета интеллигенции, агитировавшего за Фостера. В его доме – «Салоне мистера де Сталь» – собиралась вся немногочисленная левая интеллигенция Голливуда: Фрэнк Дэвис, Вера Каспари. Лестер Коул, Лоусон, Уэксли, Ленгстон Хьюз, Эндор, Мэриэн Эйнсли, Натан Эш. Своим человеком среди радикалов был, как это ни удивительно, и Альберт Левин, правая рука Тальберга, пользовавшийся безграничным доверием «последнего магната». Бывший нью-йоркский критик, выпускник двух университетов, Левин оказался еще и знатоком марксизма, мгновенно нашедшим общий язык с Лоусоном.

В будущем Левин – единственный из этой компании, кто избежит черных списков, – пользуясь своей продюсерской независимостью, поставит пригоршню фильмов, для Голливуда исключительно тонких и «культурных» («Портрет Дориана Грея», 1945; «Пандора и Летучий Голландец», 1951).

* * *

В этот круг и затянуло «простака» Кегни.

Он счастлив: новым друзьям проще простого исполнить его заветное желание – познакомить с Драйзером и Линкольном Стеффенсом.

Стеффенс – патриарх «разгребателей грязи». Его книга о коррупции «Позор городов» (1904) – «библия» Кегни. В 1919-м Стеффенс проторил тропу в революционный Петроград, а по возвращении произнес фразу, на десятилетия ставшую символом веры американских левых: «Я видел будущее, и оно работает».

Когда Кегни встретился со Стеффенсом, «американскому Сократу» оставалось совсем немного. Незадолго до кончины (9 августа 1936 года) его навестят Ильф и Петров:

Как и все обреченные люди ‹…› он мечтал о будущем, говорил о нем ‹…› у него был только один план: уехать в Москву, чтобы увидеть перед смертью страну социализма и умереть там.

– Я не могу больше оставаться здесь, – тихо сказал он, поворачивая голову к окну, будто легкая и вольная природа Калифорнии душила его, – я не могу больше слышать этого идиотского оптимистического смеха.

Это сказал человек, который всю свою жизнь верил в американскую демократию, поддерживал ее своим талантом. ‹…›

– Я хотел написать для своего сына книгу, в которой решил рассказать всю правду о себе. И на первой же странице мне пришлось…

Внезапно мы услышали короткое глухое рыдание: Линкольн Стеффенс плакал. Он закрыл руками свое тонкое и нервное лицо – лицо ученого. ‹…›

– Мне пришлось открыть сыну, как тяжело всю жизнь считать себя честным человеком, когда на самом деле был взяточником. Да, не зная этого, я был подкуплен буржуазным обществом. Я не понимал, что слава и уважение, которыми я был награжден, являлись только взяткой за то, что я поддерживал несправедливое устройство жизни.

Год тому назад Линкольн Стеффенс вступил в коммунистическую партию.

Мы долго обсуждали, как перевезти Стеффенса в Советский Союз. Ехать поездом ему нельзя, не позволит больное сердце. Может быть, пароходом? Из Калифорнии через Панамский канал – в Нью-Йорк, а оттуда через Средиземное море – на черноморское побережье. ‹…› Стеффенс, обессиленный разговором, лежал в постели, положив руку на пишущую машинку. Затихший, в белой рубашке с отложным воротом, худой, с маленькой бородкой и тонкой шеей, он походил на умирающего Дон Кихота.

Знакомство Кегни с Драйзером и Стеффенсом состоялось на ужине в сан-францисском ресторане John’s Rendezvous: оттуда сотрапезники отправились на десятитысячный рабочий митинг в «Амфитеатре докеров». Лидер калифорнийских коммунистов Уильям Шнейдерман усадил Кегни в президиум.

Был это жест поклонника или расчет политика, историки трактуют в меру своей испорченности. Одни считают это провокацией с целью скомпрометировать звезду, другие – знаком уважения. Как бы там ни было, назавтра Херст тиражировал фото Кегни и Брайта в окружении всей верхушки компартии. Брайт что-то шептал Шнейдерману на ухо с заговорщическим видом. По версии Брайта, его щелкнули в тот самый момент, когда он осведомлялся у секретаря обкома, где здесь туалет.

Разъяренный Джек Уорнер вызвал Брайта и Кегни на ковер и обозвал простофилями. Тем дело и кончилось.

* * *

Чуть позже Брайта выставят со студии, гарантировав пожизненный запрет на профессию, но политика будет тут ни при чем. Занука разгневало, что Брайт интриговал, пытаясь за его спиной заменить Лоретту Янг – выбор великого и ужасного продюсера – в главной роли в фильме «Такси!», на Джоан Блонделл. Он обозвал сценариста «долбаным стукачом». Брайт – 24-летний мальчишка – в ответ ударил Занука и попытался выкинуть его в окно.

Нравы в Голливуде недалеко ушли со времен Дикого Запада: Роулэнд Браун однажды уверенным ударом отправил Занука в больницу. Брайт с восторгом вспоминал, как, работая над сценарием «Толпа ревет», жил не в отеле, а в борделе. Уволенный, он искал утешения в игорных притонах. В одном из них он едва не подрался с лучшим голливудским агентом Мироном Селзником: драка обернулась братанием, и Брайт получил работу у Голдвина с еженедельным окладом в две тысячи – втрое больше, чем у Занука.