себя низким, подленьким человечком, умеющим нашкодить, напакостить, но неспособным отвечать за свои поступки, трусливо избегающим положенной ответственности.

С первым же поездом, благо ждать пришлось не долго, он уехал.

Антонина Ивановна удивилась его скорому возвращению, но промолчала, угадав, что поездка оказалась неудачной, ненужной.

— Устали? Ох уж эти поездки!.. Я страшно устаю в поездках.

— И я устал, — признался он.

— Вы-то молодой, а каково нам, пожилым людям? Мы поэтому редко и бываем в городе, — городом она называла Ленинград, — а я так люблю театр, Анатолий Модестович! Кино никогда не заменит театра истинным ценителям живой сцены. Хотите, я сварю вам крепкого кофе?

Тут он вспомнил, что Антонина Ивановна просила купить в Ленинграде натурального кофе и хороших конфет.

— Простите, ведь я совсем забыл!

— Ничего, ничего, — простила она. — У меня еще есть немного, пока хватит. Сварить?

Он подумал о кофе и понял, что голоден. Легко перекусил утром, перед отъездом в Ленинград, и с тех пор не ел.

— Спасибо, я пойду поужинаю в ресторан.

— И правильно, — похвалила Антонина Ивановна.

Не часто Анатолий Модестович бывал здесь, а когда случалось заглянуть, садился возле окна, которое выходит на перрон (впрочем, все окна во всех вокзальных ресторанах выходят на перрон), благо столик этот не бывал занят, на нем всегда лежала картонка с надписью: «Служебный».

За окном — постоянное движение, обычная железнодорожная суета. Уличная, городская суета — совсем другое. Никогда не знаешь, куда и зачем спешат люди, поэтому их торопливость кажется бессмысленной, лишенной необходимости, а на вокзалах все ясно: люди суетятся и спешат потому, что им нужно ехать или встречать кого-то, они боятся опоздать, не поспеть, и эта боязнь оправдана и необходима.

Вот бежит, переваливаясь точно утка, старушка, волоча огромный фанерный чемодан, похожий на сундук, и корзину, обвязанную пестрой тряпицей. Она ждала прибытия поезда посредине перрона, а у нее, должно быть, билет в общий вагон (старушки с такими чемоданами всегда ездят в общих вагонах), который останавливается в конце перрона, и теперь старушка спешит из последних сил. Праздные пассажиры мягких и купейных вагонов кричат что-то, смеются, они жаждут дорожных приключений, разнообразия, им надоела купейная скука, преферанс, жидкий казенный чай, а свои собственные заботы они, веселые и смешливые, оставили дома...

«Интересно, куда она едет? — провожая старушку взглядом, подумал Анатолий Модестович. — Наверно, к сыну или к дочке, которые живут в большом городе, редко пишут письма, не чаще вспоминают мать, и вот она решилась сама навестить детей, посмотреть придирчивыми материнскими глазами, как они там устроились, в своих городах, все ли хорошо и ладно у них, как видится ей из далекого провинциального далека...»

— Никак вы уснули, Анатолий Модестович? — потревожила его официантка. — Который раз спрашиваю.

Он повернулся, потеряв из виду старушку.

— Извините, Леночка, засмотрелся.

— Красивая девушка? — Она улыбнулась.

— Напротив, бабушка.

— А какой вам интерес в бабушке?

— Смешная очень.

— Что будете кушать?

Его знали в ресторане, как знали всех «видных» людей города.

— Что повкуснее. Я ужасно голоден.

— Лангет?

— Можно и лангет, — согласился он. — И граммов двести коньячку.

— Вы же не пьете, Анатолий Модестович! — удивилась официантка.

— Не пьет знаете кто?

— Курица?

— Нет.

— А кто же еще?

— Филин, — серьезно сказал он. — Днем он спит, а ночью магазины закрыты.

— Вот уж точно! — смеясь, согласилась она. — Больше ничего?

— Закусочку какую-нибудь. И узнайте, не найдется ли для меня немного натурального кофе в зернах.

— Что вы, Анатолий Модестович! Мы варим кофе из пачек, с цикорием.

— В котле?

— Вообще-то в котле, но вам в кофейнике.

— Жаль, — сказал он.

Басовито, уверенно прогудел локомотив, дернулись вагоны, и Анатолий Модестович снова повернулся к окну посмотреть, успела ли старушка добежать до своего общего вагона. Она успела — копошилась в тамбуре за спиной проводника, пытаясь втиснуться с чемоданом-сундуком и корзиной в узкую дверь.

«Счастливого тебе пути, бабушка! — подумал Анатолий Модестович. — И чтобы все хорошо было у твоих детей».

ГЛАВА XIII

От кого-то слышал или где-то прочитал старый Антипов, что нет большей злости, чем злость на самого себя. И не то чтобы он не верил этому, сомневался в точности, а просто не думал как-то об этом, не приходилось, однако мысль эта задержалась в его памяти, осела там, как оседают многие другие мысли, которые, бывает, и не понадобятся никогда, а бывает, и пригодятся к случаю.

Эта пригодилась.

После долгих сомнений и колебаний и после отъезда зятя старый Антипов все-таки исполнил просьбу Данилова Прохора, написал в Верховный Совет письмо, в котором испрашивал разрешения Прохору вернуться на жительство в Ленинград, объяснил, что приходится ему дальним родственником со стороны жены, а поскольку Данилов Прохор человек уже преклонных лет и больной, готов принять его к себе в дом.

Скорее всего, сделал он это в надежде, что, если дочь с детьми уедет к мужу, Прохор как-никак скрасит его одиночество — живой человек, собеседник, но себя-то уверял, что поступил так единственно из жалости и сострадания. В ожидании ответа — Захар Михалыч с полным основанием полагал, что ответ будет положительный, — он и комнату наверху приготовил, оборудовал ее для жилья.

И вот спустя два месяца пришел ответ.

Оказалось, не зря сомневался старый Антипов. Не возводил, оказалось, на Прохора напраслину, когда думал о нем, что он — враг. Из ответа он узнал, что Данилов Прохор еще трижды был судим после отбытия первого срока за тяжкие преступления, в том числе — во время войны — за дезертирство.

— Сукин сын, прохвост! — возмущался Захар Михалыч, злясь на себя, на свою пусть крохотную, но надежду, что Прохор доживет оставшиеся дни человеком. — Нюни распустил, поверил!..

Говорил он это вслух, и Клавдия Захаровна, догадавшись, в чем дело, спросила:

— Не разрешили?

— Не разрешили! Грабитель он и дезертир к тому же! И меня осрамил! А