со льдом. Лед будет таять, вода поступать по желобу в поселок, и женщины смогут использовать ее для стирки. Ночью вода, конечно, замерзнет, но ведь утром снова взойдет солнце.

– Да? Хм. По-моему, в каком-то старом инженерном журнале я видел статью про использование солнечного тепла. Надо поискать. Приходите ко мне сегодня после ужина, да захватите с собой чашку: побалуем себя чаем.

Это было первое из многих их совместных с доктором чаепитий в его коттедже. Такие визиты считались административным нарушением, и он отдавал себе в этом отчет. Инженеры уважали своего начальника так же сильно, как ненавидели друг друга. Гостеприимство, проявленное доктором в отношении Эшли, было беспрецедентным. Они безумно завидовали.

Как-то вечером, прожив в горах уже полгода, Эшли узнал, что в чилийском поселке умер ребенок. Накануне там отмечали именины кого-то из шахтеров. Женщины и дети, сгрудившись, сидели в углу комнаты, а мужчины в это время пили чичу. Запрет на алкоголь вносил некоторый интерес в жизнь шахтеров. Во время пения, танцев и шумной возни кто-то опрокинул тыквенный сосуд с горячей чичей на сына Мартина Рамиреса, которому исполнилась всего неделя. Напрасно доктор Домелен хлопотал над ребенком несколько часов. Эшли, хорошо знавший эту семью, отправился выразить соболезнования. Рамиресы делили дом с другой семьей, и сейчас в комнате находились пять-шесть женщин в черных шалях и несколько детей. Из мужчин был только сам Мартин: сидел в углу, скорее в гневе, чем в горе: дети умирали каждый день, и это считалось женскими хлопотами! А мужчина должен был работать. Мертвый ребенок лежал на полу, завернутый в материнскую одежду.

– Buenos![25]

В ответ послышалось приветственное бормотание. Эшли постоял у двери, привыкая к полумраку, тем временем женщины и дети молча вышли и в комнате остались лишь Рамиресы и старуха. Джону нужно было встряхнуть хозяина, и он еще раз сказал:

– Buenos, Мартин.

– Buenos, дон Хаиме.

– Сядь сюда, Анна.

Супруга Мартина, совсем еще девчонка, давным-давно лишившаяся глаза, робко присела на кровать рядом с Джоном.

– Как звали мальчика?

– Сеньор… У сына не было имени: священник еще не приходил сюда.

Священник, который жил на более крупной шахте севернее, приходил к ним в поселок раз в две недели.

– Да, но ведь как-то вы его называли…

– Э… – Анна нерешительно посмотрела на мужа и вдруг начала мелко дрожать. – Сеньор, он ведь не христианин.

Эшли вспомнил, что южноамериканские индейцы не слушают собеседника, пока их не возьмут за руку, и прикоснувшись к ее запястью, спокойно, словно удивляясь и укоряя одновременно, заговорил:

– Но, Анна, девочка моя, ты же не веришь в эти глупости!

Она быстро взглянула на него.

– На твоем Мартинито нет греха!

– Да, сеньор.

– Ты ведь не хочешь сказать, что Господь Вседержитель может наказать безгрешное дитя!

Девушка не ответила, и Эшли продолжил:

– Разве ты не знаешь, что святой папа в Риме поднялся на свой золотой трон и объявил всему миру, что это абсолютно неправильная мысль, что Господь сокрушается о тех, кто ей поверит?

Анна тупо смотрела на него, и Джон улыбнулся ей, как ребенку:

– Мартинито уже здесь нет.

– А где он, сеньор?

– В радости. – Эшли протянул к ней руки, как будто держал на них ребенка. – В великой радости.

Несчастная мать что-то пробормотала, и Джон переспросил:

– Что ты сказала, mi hija?

– Он не умел говорить, только смотрел и плакал.

– Анна, у меня самого четверо, и я знаю о детях все. С нами, своими родителями они могут говорить без слов.

– Да, сеньор. Он сказал: «За что?»

Эшли сжал ее запястье.

– Ты права: он так и сказал, – но и еще кое-что.

– Что же, сеньор?

– «Не забывай меня!»

Анна разволновалась и быстро-быстро заговорила.

– О, сеньор, нет, никогда, я не забуду Мартинито никогда, никогда!

– Нам не дано знать, почему мы страдаем; нам не дано знать, почему страдают миллионы и миллионы людей. А знаем мы только одно: на нашу долю выпадает ровно столько страданий, сколько мы способны вынести. И только у тех, кто страдал, сердце становится мудрым.

Анна растерянно окинула взглядом комнату. Если до этого момента она хорошо понимала дона Хаиме, то последняя мысль оказалась для нее трудной.

Джон пояснил:

– У тебя еще будут дети – мальчики и девочки, – а когда состаришься, однажды все твои дети, внуки и даже правнуки соберутся вокруг тебя на день ангела и скажут: «Mamita Ana, tu de oro!»[26], – и ты вспомнишь Мартинито. В этом мире лишь тот знает настоящую любовь, у кого мудрое сердце. Ты не забудешь своего младенца?

– Нет, сеньор.

– Никогда?

– Никогда-никогда, сеньор! – с жаром воскликнула Анна, а когда он поднялся, собираясь уйти, сделала неопределенный жест в сторону тельца и о чем-то попросила.

Эшли понял: помолиться. Он пришел к ним из мира больших людей, богатых, привыкших к цивилизации, умевших читать и писать, а значит, их любит Бог и наделяет особой силой. Эшли был совсем не уверен, что сумеет правильно перекреститься. После семнадцати лет посещения коултаунской церкви его просто трясло от всего, что было с ней связано, а больше всего он ненавидел необходимость молиться вслух. Как-то раз он признался Беате, но так, чтобы не услышали дети: «Молиться надо на китайском».

Подумав, Джон начал читать наизусть Геттисбергское послание Авраама Линкольна: сначала полушепотом, потом громче, в полный голос. Анна упала на колени, а он перешел к Шекспиру и начал читать отрывок, который чудесно звучал в исполнении Лили, но забыл продолжение и вслух обратился к своим детям: Роджеру и Софии:

– Я надеюсь, что вы позаботитесь о своей маме. Мы сейчас не можем понять, что с нами произошло. Давайте будем жить так, словно во всем этом был какой-то смысл, словно мы верим в это. Забудьте обо мне. Выкиньте меня из своей памяти и живите. Живите! Аминь! Аминь!

Когда вернулся к себе, на него вдруг навалилась оглушительная слабость, он едва передвигал ноги. Едва закрыв за собой дверь, Джон потерял сознание и рухнул на пол, ударившись головой об угол камина. Часа через четыре он пришел в себя и обнаружил, что волосы от засохшей крови превратились в корку.

По традиции несколько раз в месяц в доме доктора Маккензи устраивались чаепития для ближайшего окружения. Эшли надеялся, что ему удастся поговорить с управляющим об особенностях добычи меди, но хозяин дома быстро дал понять, что с концом рабочего дня выбрасывает из головы все мысли о службе. По молчаливому уговору они не обсуждали своих коллег и избегали говорить