о делах. Стены в домике занимали полки с книгами, и больше ничего не оставалось, кроме как говорить на темы, обозначенные на корешках: о религии Древнего мира и стран Востока. Эшли готов был слушать и даже ждал с нетерпением рассуждений хозяина на этот счет, но вскоре понял, что не получит от этого ни пользы, ни удовольствия. Доктор Маккензи относился к любой человеческой деятельности – кроме горного дела! – иронично и равнодушно. Эшли не принимал и не понимал иронию, и уже тем более не был готов к тому, чтобы бесстрастно обсуждать верования, в которых миллионы и миллионы людей находили себе утешение или, напротив, страдания. Ему становилось не по себе от разговоров о человеческих жертвоприношениях: о девочках, которых приносили в жертву в Карфагене, о детях, которых зажаривали перед Баалом[27], о вдовах, которых сжигали на погребальных кострах их мужей, – и все это с улыбкой, высокомерной и пренебрежительной. Эшли хотел понять, почему такое происходило, даже не мог избежать мыслей о том, как бы сам повел себя в тех обстоятельствах. И тут было не до улыбок. Во время их бесед еще одна тема вызывала беспокойство. При каждой встрече доктор Маккензи с упорством, которое больше напоминало некую систему, задавал ему вопросы, которые, как они оба понимали, выходили за рамки дозволенного. Так сложилось, что оказавшиеся вдали от родных мест порой сами что-то рассказывают о своей прошлой жизни, но выспрашивать об этом не принято. Доктор Маккензи нарушил это правило: «Позвольте поинтересоваться, мистер Толланд: вы были женаты?» Или: «А из каких именно мест в Канаде ваши родители?» Эшли отвечал уклончиво и возвращал разговор к древним религиям.

Из этих бесед он узнал, что в Египте десять тысяч лет каждый житель страстно верил, что после смерти может стать богом Озирисом, если его заслуги будут достаточно велики. Да-да, душа «Маккензи-Озириса» или «Толланда-Озириса» отправится в лодке вниз по Нилу в зал правосудия. Там, если по дороге избежит пасти крокодила и ускользнет от шакала, ее взвесят. Как зачарованный Джон слушал об ужасной исповеди отрицания, когда душа покойного должна была обратиться к каждому из сорока двух богов и покаяться во всех смертных грехах, за которые те несли ответственность. («Я не отводил воду от основного русла, где ей надлежало течь», «Я не допустил…»). Узнал он и о том, что приверженцы буддизма всегда верили и верят сейчас, что у них несколько жизней и что, если заслужили, в конце концов, родятся Бодисатвой, одним из воплощений Будды. Эти воззрения и картины, связанные с ними, Эшли не считал странными: как ему казалось, временами он уже готов был поверить в это, – а странным казалось другое – то, как доктор Маккензи рассказывал об этом. Вопрос за вопросом рождались у него в голове, но он не стал выкладывать их хозяину дома. Джон слушал, кое-какие книги брал с собой и время от времени принимался читать, но понял, что они не стоят затраченных на чтение усилий, тем более что книгочеем он не был. Вот Беата – та любила читать.

В один из вечеров он все же решился спросить.

– Доктор Маккензи, вот вы назвали древних греков великой нацией. Тогда зачем им было нужно многобожие?

– Что ж, первая причина нам известна со школьных времен. Когда новая волна миграции достигала Греции, или завоевывался очередной город-государство, или заключался с каким-то из них дружеский союз, греки причисляли чужеземных богов к своим. Это было чем-то вроде проявления гостеприимства. Вообще-то они старались, чтобы количество главных богов не выходило за пределы дюжины, причем, они не всегда были одними и теми же. Но мне кажется, тут нужно заглянуть глубже. Они были великолепны, эти древние греки!

Время от времени, как сейчас, доктор Маккензи оставлял свой ироничный тон. О его серьезности свидетельствовали и длинные паузы, к которым он прибегал в разговоре. Джон ждал.

– Двенадцать богов представляли двенадцать разных человеческих типов. Греки внимательно изучали себя, вглядывались в вас и в меня, в своих жен, матерей и дочерей и творили богов из людей с разными характерами: фактически водружали на алтарь самих себя. Посмотрите на их богинь: там есть мать – хранительница домашнего очага; есть женщина, созданная для любви; имеется и вечная девственница, и ведьма из преисподней, и, наконец, мудрости, знаний, искусство и ремесел, то есть главная защитница и помощница человека…

– Как ее имя, сэр?

– Афина. Афина Паллада. Минерва у древних римлян. Ей нет никакого дела до стряпни и детских подгузников, которыми занималась Гера, нет дела до благовоний и румян с белилами – это сфера Афродиты. Она подарила грекам оливу, а кое-кто утверждает, что и лошадь – тоже. Она хотела, чтобы город, носивший ее имя, стал главным на планете, сияющим градом на холме для всего человечества, и у нее это получилось. Она вдохновительница всех добродетельных мужчин. От матери, как и от жены или любовницы, ничего подобного не дождешься: все они хотят владеть мужчиной. Им нужно, чтобы он служил у них на побегушках. А вот Афине нужно, чтобы мужчина всегда был на высоте, даже превзошел самого себя.

В изумлении Эшли затаил дыхание.

– А какого цвета были у нее глаза, сэр?

– Цвет глаз? Хм. Дайте подумать… – И продекламировал: – «И тут под видом седовласой старухи предстала пред Одиссеем-мореплавателем сероокая Афина». У нее серые глаза, и она частенько пребывает в унынии, как мне кажется.

– Почему?

– Ей все никак не достается золотое яблоко в отличие от Афродиты. Та, едва заполучив его, тут же начинает создавать проблемы. Но и она порой впадает в уныние, бедняжка.

Тут доктор Маккензи заколыхался от беззвучного смеха и был вынужден поставить чашку с чаем на стол. На такой высоте чай опьянял не хуже алкоголя.

– И с чего бы Афродите унывать?

– Да все из-за того, что ей кажется, любовь – это вся жизнь, начало и конец, ответы на все вопросы. Да, она будто может заставить своих воздыхателей так думать, но это только на время: потом эти самые воздыхатели отправляются закладывать новые города, сражаться в войнах или копать медь. Она приходит в неистовство. Рвет на части свою подушку. Бедная Афродита! Она может найти утешение только в зеркале. Вы знаете, почему я считаю, что Венера вышла из моря?

– Нет.

– Потому что спокойное море – это зеркало. Она приплыла к берегу в раковине. Почувствовали связь? Жемчуг! Венера одержима драгоценностями. Именно поэтому она вышла за Гефеста, который мог добывать для нее алмазы в горах.