Весеннее солнце так пригревало, что они собрались было пообедать на свежем воздухе, но потом всё же передумали, решив, что гораздо приятнее поесть в скворечнике-столовой, приоткрыв и подперев палочкой крышку. Обеденный стол Пигрин сделал из круглой крышки от коробочки для пилюль. Арриэтта видела похожую в Фэрбанксе, только Пигрин выкрасил свою в пунцовый цвет. Тарелки им заменяли маленькие круглые листья настурций, а в центре стола, на листе побольше, лежала еда.

– Эти тарелки тоже можно есть, – сказал Пигрин. – Настурция хороша с салатом.

Тиммис решил, что это отличная шутка.

После обеда Пигрин и Арриэтта позволили Тиммису полазать по лианам плюща, но следить, чтобы его никто не заметил с тропинки, и строго-настрого запретили заходить в приоткрытое окно кладовки. Пока малыш резвился, они сидели и разговаривали.

Арриэтта рассказала, как они с Тиммисом иногда наблюдают за церковной службой с крестной перегородки. Маленький рост позволял ему чувствовать себя вполне комфортно на вырезанном виноградном листе, причём опорой для спины служило торжественное лицо епископа в митре. Со своим коричневым лицом Тиммис сливался с резьбой и был снизу совершенно не виден.

Сама же Арриэтта, не желая красить лицо соком грецкого ореха, обычно забиралась на галерею, тянувшуюся по самому верху перегородки. Там можно было, сидя на корточках позади голубя, наблюдать за происходящим из-под его распростертых крыльев. Больше всего ей нравились свадьбы: это было так торжественно, так красиво, – похороны тоже нравились, хотя и чуть меньше, потому что печально, хотя тоже красиво. (Конечно, если это были не те ужасные похороны, на которых в качестве организатора присутствовал мистер Платтер.) У Арриэтты замирало сердце при виде ненавистного лица. Тогда, всего лишь раз подняв голову, она так и не осмелилась сделать это снова. Именно это излечило её от интереса к похоронным ритуалам.

Дойдя до этого места в своём рассказе, Арриэтта спросила Пигрина, почему он никогда не приходит в церковь.

– Ну, для меня это своего рода ступень, – с улыбкой ответил тот и, чуть замявшись, добавил: – Раньше я бывал там чаще…

– До того как там обосновались Хендрири?

– Пожалуй, можно сказать и так, – смущённо согласился Пигрин. – Временами хочется побыть одному.

– Да, – кивнула Арриэтта и, помолчав немного, добавила: – Хендрири тебе не нравятся?

– Я их почти не знаю.

– Ну а как Тиммис?

Лицо Пигрина просветлело.

– Тиммис совсем другое дело! Как можно его не любить? О, этот малыш далеко пойдёт…

Арриэтта вскочила.

– Надеюсь, этого ещё не произошло!

Высунув голову в круглое отверстие скворечника, она внимательно осмотрела плющ и вскоре увидела Тиммиса: он висел вверх ногами над самым окном кладовки и пытался заглянуть внутрь.

Арриэтта не стала его звать, опасаясь, как бы не свалился, да и, в конце концов, он ничего не нарушил: в кладовку не проник – а просто дождалась, пока Тиммис с ловкостью змеи не принял нормальное положение и не продолжил свой путь наверх среди дрожащих листьев плюща. Повода для волнений не было, и она вернулась в скворечник. Для того, кто с ловкостью обезьяны по верёвке взбирается на колокольню, плющ всего лишь детская забава.

Когда Тиммис, разгорячённый и грязный, наконец вернулся, часы на церкви пробили пять, и Арриэтта решила, что лучше отвести его домой.

– Но церковь полна дам, – возразил Пигрин.

– Я имею в виду – к нам домой. Его нужно привести в божеский вид, прежде чем вернуть матери. – Арриэтта вздохнула. – Это был прекрасный день…

– Как долго эти женщины обычно остаются в церкви? – спросил Пигрин.

– По-разному. От количества цветов зависит, я полагаю. Часов в шесть я залезу на тот высокий бук – оттуда всё видно – и посмотрю, что там и как…

– Можно я пойду с тобой?

– Если хочешь…

– Конечно. Время от времени и я не прочь полазать.

Вернувшись с Тиммисом домой, Арриэтта наткнулись на мать, спешившую на кухню, и пошла за ней следом. Обратив внимание на пустоту возле очага, Арриэтта сказала, когда они вошли в сияющую белизной кухню:

– Кто-то переложил все наши дрова.

– Это сделала я, – ответила Хомили.

– Что, одна? – изумлённо воскликнула Арриэтта.

– Нет, конечно: мне помог твой отец. Из головы не выходили эти тараканы…

– И что, действительно были?

– Нет, всего лишь парочка мокриц: это ладно, они ведь чистые, – но Под всё равно вышвырнул их за дверь. Да и к чему они нам, мокрицы? Тиммис, ты только посмотри на своё лицо!

Вот этого-то Тиммис как раз сделать и не мог, поэтому Хомили сама умыла своего любимца, почистила его одежду и пригладила волосы. С соком грецкого ореха пришлось смириться.

В шесть часов, когда Арриэтта залезла на бук, оказалось, что Пигрин уже там, причём, по его словам, «целую вечность»…

– Думаю, все уже ушли: выходили по двое-трое.

Арриэтта оседлала соседнюю ветку, и они оба молча уставились на тропинку. Церковный двор оставался пуст, и минут через двадцать они немного заскучали.

– Пожалуй, мне лучше пойти за Тиммисом, – наконец сказала Арриэтта. – Он ждёт возле вентиляционной решётки: боюсь, как бы не убежал… Да, и спасибо, что наблюдал за тропинкой.

– Мне даже понравилось, – улыбнулся Пигрин. – Это так интересно – рассматривать людей. Никогда не знаешь, чего от них ждать в следующую минуту. Ты сама справишься?

Арриэтта сняла с сучка зацепившуюся юбку и начала спускаться вниз.

– Конечно. А ты разве не идёшь?

– Я лучше останусь здесь и прослежу, чтобы вы спокойно дошли до ризницы.

Когда Арриэтта и Тиммис наконец-то добрались до места, в ризнице царил идеальный порядок. На столе опять лежала скатерть, гроссбух вернулся на конторку, занавеси были аккуратно задёрнуты, но вместо запаха пыли от старых сутан в воздухе витал стойкий и нежный аромат цветов.

Арриэтта, слегка раздвинув занавеси, заглянула в церковь, и от увиденного у неё захватило дух.

– Ты только посмотри, какая красота!

Каждый подоконник превратился в беседку, но поскольку подоконники были высоко, а Арриэтта стояла в самом низу, не всё удалось рассмотреть, но тем не менее буйство ароматов и красок поражало. Тиммис пролез мимо неё и, резко свернув направо, стал карабкаться на своё любимое место на крестной перегородке, крикнув ей:

– Оттуда, где ты стоишь, ничего не видно!