времена. А чем мог заинтересовать Гумбольдт? Он поддался своим слабостям и стал героем громких скандалов. Он уступил гнету власти, поддерживаемой деньгами, политикой, законами, технологией, прагматизмом, поскольку не мог предложить чего-то другого, нового, неожиданного, необходимого – а это и есть обязанность поэта, – и вместо этого раздобыл револьвер, как в свое время сделал Верлен, и начал гоняться за Маньяско.

Из Белвью Гумбольдт позвонил мне в «Беласко». Голос его дрожал, он задыхался от злости.

– Ты ведь знаешь, где я? Так вот, Чарли, это тебе не литература, а реальная жизнь.

Я сижу в театре, пребываю в мире иллюзии, тогда как он, Гумбольдт, заперт в лечебнице – он это хотел сказать?

Но Гумбольдт не был настоящим поэтом. Одно название, что поэт. Он разыгрывал мелодраму «Агония американского артиста». Однако народ не видел и не слышал его. Народ прислушивался к верхам: «Внимание, сограждане, если вы забудете о материальных интересах и нормальных жизненных занятиях, то в конце концов попадете в Белвью, как этот несчастный чудак».

Сейчас Гумбольдт держал ответ в клинике и устраивал дикие сцены. Он открыто обвинял меня. Любители скандалов ликовали, когда упоминалось мое имя.

Через несколько дней в «Беласко» пришел частный сыщик Скаччиа. Он принес мне записку от Гумбольдта. Тот требовал деньги, собранные для него Демми, и требовал немедленно. Мы столкнулись с мистером Скаччиа в каменном коридоре служебного входа. На ногах у него были летние сандалии и страшно замусоленные белые шелковые носки. Уголки рта тоже были чем-то запачканы.

– Деньги находятся на хранении у мистера Симкина с Пятой авеню. Предназначены только на лечение, – сказал я.

– Видать, на психиатра? Вы думаете, у мистера Флейшера поехала крыша?

– Я не ставлю диагнозы, у меня другая профессия. Скажите Гумбольдту, чтобы он обратился к Симкину.

– Мистер Флейшер – гений. Гениям лечение ни к чему.

– Вы читали его стихи?

– Как факт. Вы не очень-то заноситесь… Вы считаете его корешем, значит, должны помочь ему. Он любит вас, несмотря ни на что. А вы?

– Вам-то какое дело?

– Как какое? Он меня нанял. Для клиента я…

Если не дать этому типу денег, думал я, он скажет Гумбольдту, что я считаю его сумасшедшим. Мне захотелось пристукнуть мистера Скаччиа на месте. Справедливость на моей стороне. Схвачу шантажиста за горло и задушу. Боже, какое это было бы удовольствие! И никто не осудил бы меня за это. Сдерживая смертоубийственный порыв, я опустил глаза.

– Мистер Флейшер должен объяснить мистеру Симкину, на что ему нужны деньги. Их не для вас собирали.

Затем последовала серия звонков Гумбольдта.

– Копы засунули меня в смирительную рубашку. Ты к этому руку не приложил, братец? И избили вдобавок! Слышишь, ты, поганый Томас Гоббс!

Я понял намек: Гоббс добивался власти.

– Я стараюсь тебе помочь… – начал я, но он уже положил трубку. Через минуту телефон зазвонил снова.

– Где Кэтлин?

– Не знаю.

– Я видел, как вы разговаривали, когда она вешала чулки. Отлично ты знаешь! Слушай меня, красавчик, хочешь заграбастать мои денежки? Для этого и отправил меня к придуркам в белых халатах?

– Тебе нужно успокоиться, вот и все.

Потом Гумбольдт позвонил еще раз. День был серенький, жаркий. Я жевал сандвич с консервированным, отдающим жестью тунцом в греческом кафетерии через дорогу от «Беласко», когда оттуда пришли и позвали к телефону. Разговаривал я из уборной примы.

– Я беседовал с юристом! – кричал Гумбольдт. – Я по суду взыщу с тебя эти деньги! Ты жалкий обманщик, мошенник, шарлатан, предатель, иуда. Запрятал меня сюда, а блядюшка Кэтлин устраивает оргии. Я обвиняю тебя в присвоении чужого имущества!

– Гумбольдт, послушай, я только помогал собрать деньги. У меня их нет.

– Скажи, где Кэтлин, и я отзову иск.

– Она не сообщила, куда едет.

– Ты нарушил нашу клятву, Ситрин. Хочешь отделаться от меня. Знаешь почему? Потому что ты завидуешь мне. С самого начала завидовал. Я тебя засужу и в тюрьму упрячу. Тогда узнаешь, что это такое, когда тебя забирает полиция. Узнаешь, что такое смирительная рубашка.

Потом – бум! Он бросил трубку. А я сидел, обливаясь потом, в грязной уборной. Меня тошнило от тунца, и сильно покалывало в боку. У актеров был примерочный день. Они сновали туда-сюда мимо раскрытой двери, в старинных панталонах, платьях, шляпах и шляпках. Хотелось крикнуть, позвать на помощь. Я был как полярник, чудом спасшийся после кораблекрушения на крохотной лодчонке, брошенный всеми Амундсен, напрасно машущий проходящим вдали судам, потому что это были не суда, а айсберги. В париках и с рапирами прошли Тренк и лейтенант Шелл. У них язык не поворачивался сказать, что я не шарлатан, не обманщик, не иуда. А у меня язык не поворачивался сказать им, что творилось со мной. Сказать, что я страдаю от иллюзии – может быть, великолепной, может быть, так себе, – будто я способен вдохновиться и воспарить к правде. Добраться до самой сути, до истины. Ибо я слишком горд, чтобы думать о марксизме, фрейдизме, модернизме, авангардизме и прочих «измах», которым, как всякий образованный, культурный еврей, придает значение Гумбольдт.

– Хочу наведаться в клинику посмотреть, как он там, – сказал я Демми.

– Глупости! Хуже ничего не мог придумать?

– Но он в ужасном состоянии. Я должен навестить его, Демми.

– Ничего ты не должен. Он же изобьет тебя насмерть. Ты и драться-то не умеешь, не говоря уж о том, что он вдвое крупнее тебя и гораздо сильнее. Кроме того, тебе нельзя сейчас отвлекаться. Скоро премьера. Нет, запрещаю, – поставила точку Демми, но добавила: – Смотри, я сама туда поеду, если что.

Никуда она не ездила. Десятки других людей втягивались в мелодраму. Толпы любопытных из Гринвич-Виллиджа и Морнингсайд-Хайтса стекались в Белвью – так вашингтонская знать в июне восемьсот шестьдесят первого катила на экипажах к речушке Булл-Ран, чтобы поглазеть на войну, мешая тем самым маневрированию частей северян.

Поскольку наше побратимство с Гумбольдтом прекратилось, закадычным другом его стал бородатый заика Орландо Хаггинс. Он добился, чтобы того выпустили из Белвью. Не прошло и недели, как Гумбольдт сам лег в больницу «Гора Божья Синай». По моему поручению Симкин на неделю вперед оплатил особый уход за ним, но на другой же день Гумбольдт выписался оттуда, вытребовав назад остаток взноса – восемьсот долларов. Значительная часть этой суммы ушла на оплату очередного счета Скаччиа. Гумбольдт предъявил иски к Кэтлин, к Маньяско, к Управлению полиции и к Белвью. Он продолжал угрожать мне, но в суд на меня не подал, выжидал, хотел посмотреть, принесет ли «Фон Тренк» крупные гонорары.

В то время я все еще находился на начальном уровне понимания