– Куда ж он пошел? – спрашиваю я братца да пытаюсь припомнить лицо маво отца, тока все попусту.

– Никому неведомо, – грит мой братец и дальше идет весь угрюмый, а потом и грит: – Мужичок, отец твой был дикий и дурной, вот и все, другим-то он и не был никогда, и не есть, и живой он или мертвый, или где б он ни был нынче ночью. Мать твоя давным-давно померла, бедная душа, и никто и не винил ее за то, что с ума сошла да померла так, как померла. Малец, – грит мой братец и голову поворачиват на меня поглядеть, – мы с тобой из тьмы происходим, – сказал он так – и сказал вот как есть мрачно.

Ну, сошли мы, в общем, с песчаной дороги и ступили на дорогу самую ровную и приятную, что я тока видал, а у ней белые столбики по краю с махонькими брульянтиками, и те сияют тама, где дорога через ручей идет, а посередке у нее фасонная белая полоса нарисована, и все такое прочее. Ну уж! А тама дальше все огни в городе горят, а тута три-четыре таких ах-то друг за дружкой спешат-торопятся, вжик, вжик, вжик.

– Ну, – братец мой грит, – ты по-прежнему хочешь со мной ехать?

– Да-с, Дылда, мне точно охота с тобой ехать.

– Малец, – говорит мой братец, – мы с тобой по этой старой дороге двинем вон аж до ТУДА. Эгей, глянь-ка все, вот они мы какие идем, – а вокруг никово, кому такое можно сказать было б, но мы такие скачем вдоль по дороге мимо двух-трех белых домов, и обоим нам так здорово, и тута братец мой грит: – Вот мы выходим на окраину города, – рукой машет и вопит: – Ухиии, – и мы давай себе дальше прыг-да-скок.

От проходим мы старый белый дом, огроменный весь, как те леса, что у нево позади, а у дома тово белые столбы и верандия дюже приятственная, када смотришь на нее спереди, и стока тама шикарных окошек, аж до самово тылу, и из всех окошек огни в нем сверкают на шикарный такой двор с травой, а братец мой грит:

– Вон там родовое поместье генерала Клея Такера Джефферсона Дейвиса Кэлхуна, героя Семнадцатой Полковой Дивизионной Бригады Союза Конфедератов в отставке, которого подстрелили в тибулярное сухожилие с левой стороны, и нацепили на него через это медаль Золотую Звезду Пурпурной Чести Конгресса, а теперь ему сто лет, он у себя в библиотеке сидит, Иммемориальные Мемуары о Геттисбергской битве при Шайло Дымного Аппоматтоксберга11 пишет, ухууу! – И эдак он дальше заливается про все, и плевать ему.

От мы такие скачем мимо дома по линеечке, а за ним еще одново по линеечке, а за ними целая куча домов по линеечке, а потом они уж совсем не по линеечке и все цвета рыжего камня, а повсюду, куда ни глянь, огонечки пыхают. Ухуу! Никада я стока огоньков не видал да столбов, да стекла окошново, да и стока людей, чтоб ходили по таким роскошным дорогам.

– Это город, – грит мой братец, и, ну, знаете, по мне, так тута уж кажется, что этот самый ГОРОД я видал давным-давно с мамой моей в ах-то, када мы с ней как-то разок на кинопоказ приехали, а я мелкий совсем был и маленький, да не мог дотумкать, что это все б запомнить надоть. И от я опять в городе, тока теперь уж вырос и в мир иду с моим братцем. Ну, в общем, все таким дюже чаровательным на погляд стало.

Тута мы свернули в черный старый угол, и братец мой грит:

– Это переулок, где ты меня обождешь, покуда я нам сэндвичей в автобус не раздобуду, – и сымает меня, птушто весь уж вымотался, и за руку меня берет, и мы с ним идем. Подходим от к концу переулка, прям напротив дороги, а тама так все светло и ярко, зато переулок от весь в тени, чтоб мне тама ждать было сподручней. – Там вон курятник, – грит он. – Я быстро за дорогу схожу, а ты стой тут да не рыпайся, вдруг Джелки проснулись уже да кого-то нас искать послали, слышь? Стой вот тут, – грит он и толкает меня к стенке из рыжего камня, и ставит меня туда, а потом сам через улицу как припустит.

Ну, деда, стою я такой, спиной к стенке, да на небо смотрю промеж нею и другой стенкой, а куда б ухо свое ни повернул – слышу ах-то всякие, да публика разговариват, да всякий шум, бо все что-то делают в одно и то же время повсюду и руками, и ногами, и голосами свойми, от точно так. Никада таково не слыхал в деревне, рази что када к уху прям прильет, совсем как вода в ручье вона тама среди ночи, плещь, плещь, а выходит-то все невнятица, но весело. Я так тихо стою да слушаю, похоже, все тута что-то делают, кроме меня. Через дорогу тот курятник стоит, а сам-то хибарка старая крохотная, как и сказано, зато огонь в ней горит ого-го какой, и дядьки сидят перед длинной такой столешницей да едят что-то, а пахнет от нево так хорошо, что у меня слюни изо рта прям, не сходя с места потекли. А тама еще и прорва музыки по радиву, и мне через дорогу ее слыхать громко, слышу – мужик поет: «Где ты прячешься, детка, искал тебя повсюду, ты зачем так со мной, я же верным тебе буду?» Ну, важнецкая это, в общем, музыка такая по радиву, лучше я и не слыхал никада, а играет она из таково большово ящика, а в нем красные и жолтые огоньки крутят. Над дверями у них колесо вертит в сетке и такое: хуммм, хуммм, а за ним слыхать – еще один хумм-хумм издалека, и чудится, что колесо тама еще больше этово. Ну, прикидваю я, что это я тада колесо мира и услыхал. Правда же, деда? Ой, какой я довольный тада был.

Грю себе: «Тока два шажочка по этому переулку и пройду», – и пошел вдоль стеночки, чтоб выйти да побольше улицы посмотреть. Ухуу! Как уж тама ярко и приятственно было.

Тута братец мой выходит из курятника с бумажным пакетом в руке, а по улице кучка дядек идет, так они ево видят и давай верещать:

– Эй, это ж Дылда, ты чего это тут делаешь, а не в НЬЮ-ЙОРКЕ? – А тот им в ответ тож вопит: