мы с братцем до лесов дошли, а луна та была всево-то хилый банан и высовывала, чахлая да немощная промеж туч, када вообще себя казала. Да и холодно стало, я уж точно весь озяб. Так прикидваю, это буря шла меня согреть, птушта мне как-то уж не так хорошо было, как када мы начали. Похоже, я что-то забыл сделать, или принести что-то с задов дома тетки Гастоньи забыл, но тока ничё таково тама, видать, наснилось мне просто. Боженька, и чё это ради мне наснилось такое, чтоб я эдак разошелся? А за лесами да в темнотище тама – вона поезд едет, да тока дюже далеко он, птушта мы с братцем ево услыхали, тока када ветер задул, слышим: вууу – долго так, затянуто да прочь отлетат, звук такой, что кабутто рвется до гор долететь. Шшух! холодно стало, да чудно́ так, да черно. А братец мой – ему хоть бы хны.

Нес он меня сколько-то по лесам, а потом наземь поставил и грит:

– Уф, пацан, всю дорогу до Нью-Йорка я тебя не понесу, – и потопали мы с ним, покуда на кукурузное поле не вышли, а тама он грит: – Во, ты уверен, что нормалек итти сможешь, раз так болел, как болел? – я ему:

– Да-с, меня знобит чутка тока, – и дальше иду.

Братец мой грит:

– Я первым делом пальто тебе добуду, – а потом грит: – Залезай, малец, – и опять меня на закорки себе взвалил да глядит на меня эдак краем глаза. – Послушь-ка меня, Жив, – грит, – ты ж сам собой совсем уверен, что тебе охота со мной итти, правда ж? – а я ему:

– Да-с.

– Ну а чего тогда ты мне сэркаешь, коли знаешь, что я тебе брат?

– Да-с, – грю я и тута же спымал себя и грю: – Да-с, братец, – а дальше и не знаю, чё сказать. Ну, я так прикидваю, что напужался чутка, птушта я ж не знаю, куда мы идем и что со мной станется, када мы туда дойдем, коли вообще дойдем, а спрашивать братца мне как-то не с руки, раз уж он приехал меня забрать, такой довольный и радый, и все такое.

– Слышь, Жив, – грит он, – ты со мной только не спорь, пока домой не доберемся, да зови меня Дылдой, как все прочие зовут, слышь?

– Да-с, Дылда, – грю я, а потом себя опять спымал да грю: – Да, Дылда.

– Ну вот и пожалте, – смеется он. – А теперь скажи-к, видал ли ты того черного кота на дереве там, у Джелки, на кого все псины у них гавкали? Я его туда сам посадил, чтоб собаки на меня ноль внимания, и уж как он там фыркал, да и отвлек их на себя будь здоров и удачу нам спроворил тот старый черный кошак, а? Эй, гляди-к! – грит Дылда дереву и от нево увертывается, да нырк за нево, и как давай на нево гавкать, а потом такой: – Фссст! – как кошак, и мы оба с ним давай хохотать. От он какой был, деда.

– Пацанчик сердешный, – грит и вздыхат, а потом меня повыше на закорки вздерг. – Ты, видать, так же всего боишься, как любой взрослый. Совсем как дядя в Библии: грит: «Ты будешь изгнанником и скитальцем на земле»9. Тебе ж еще и одиннадцати лет нету, а уж знаешь про такое, я и не подумаю, что нет. Ну, я вот нагрянул и настоящего скитальца из тебя сделал. – И мы дальше пошли, а потом видим – огни города впереди, и он уж ничё больше не грит. Тута мы и на дорогу вышли.

– Так, я теперь скажу тебе, куда мы идем, – братец мой грит, кабутто в уме у меня прочел да увидал, что́ тама в нем за хлопоты, и грит: – Тогда мы прекрасно поймем друг дружку и станем друзья, чтобы в мир вместе выйти. Как я про деду твоего услыхал, так и понял сразу, что за беды да стыд на твою голову свалятся, Жив, и Шиле грю, это жена моя, она теперь будет тебе новой мамой, и она со мной согласилась и грит: «Ступай забери эту детку-бедолагу». Ну, – грит он, – Шила шибко славная женщина, сам уже скоро увидишь. В общем, вот я за тобой и приехал сюда на Юг, птушта я теперь у тебя одна только родня осталась, и ты у меня одна родня, детка. Так а ты знаешь, чего это мистер Отис отдал деде Джексону ту лачугу и тот кусок земли, где ты родился? – и чего это мистер Отис хотел тебе сегодня помогать?

– Нет-с, Дылда, – грю я, и уж такая охота мне стала про это все услыхать.

– Потому что деда твой родился рабом, и дед мистера Отиса им когда-то владел, ты этого никогда не знал, верно?

– Нет-с, Дылда, мне таково никто никада не грил, – грю я, и мне кажется, я слыхал как-то раз, люди про раба грили что-то, так что как-то оно вспомнилось, знашь.

– Мистер Отис, – грит братец мой, – он человек хороший, и у него такое чувство, что кой-кому из цветных тут он время от времени задолжал кой-какую подмогу, и славно он с этим так обходится, хоть оно и не по мне, но добра желает. Все добра желают, по-своему, уж как умеют, и тетя Гастония тоже, по большей части, бедолага. Дядя Сим Джелки тоже человек неплохой, просто бедный, не под силу ему кормить никаких таких вот скитальцев Живов, как ты. Но не сказать, что в душе-то у себя всех ненавидит. Старый дедушка Джелки – этот-то просто старик чокнутый, и я, чего уж тут гадать, тоже чокнулся бы, кабы со мной такое случилось, что с ним. Я тебе про это сейчас расскажу. Ну, а мне никак не сдалось провожать тебя в приют, как мистер Отис уж совсем настропалился сегодня тебя туда отправить. Так, а знаешь ты, отчего тетя Гастония тебя взяла, а мужчинам Джелки тебя не захотелось?

Ну, услыхать мне про это большая охота, потому я грю:

– Почему это?

– Это оттого, что папа твой, Альфа Джексон, и мой папа тоже, как и твой, ослепил дедушку Джексона в жутчайшей драке лет десять назад, и с тех пор меж двумя семьями ничего, кроме вражды, не проистекает. Тетя Гастония – она твоей мамы сестра была и любила маму твою очень сильно всю свою жизнь, и заботилась о ней до самого конца, когда папа пришел через пять лет каторги в рабочей бригаде, три года из них – в Унылом болоте