могет. Кто б ни вышел с боковой улички да ни глянул, как мы едем, ух – они прям на месте столбом, да стоят, чтоб мы мимо проехали. Тот ахтобусник себе просто всю дорогу расчистил, ему-то хоть бы хны. Да и другим хоть бы что, птушта они чу-чуть с нами не столкнулись и давай вилять вжик сюда, да вжик туда после тово, как мимо нас промахнули. Я так смекаю, ахтобус тот вообще б не остановился, коли б даж кто-нить прям насмерть у нево на дороге стал, а коли б так, то и шматочка от них потом не сыщешь, а ежли и сыщешь, так то лишь в суседнем округе. Деда, ты никада такой езды не видал, чтоб так неслись себе дальше, а все кругом такие на этот счет спокойные, да уверенные такие. Грю тебе, я даж глядеть не мог.

Дылда – он-то сызнова уснул, да тока теперь голова евойная мне на руку свалилась, как моя падала к нему в Вашингтоне, и спал он так с закрытыми глазами прям перед окошком, а тута ахтобусник этот толкает ево все дальше по всей той дороге, все так же упорно, как здрасьте-пожалте. Дылда-то вовсе этово не пужался, да и не дергался, спал он тама или нет. Ну, я-то уж точно ево тада любил дюже и грю себе: «Жив, не надоть было тебе пужаться и вчерась ночью, када он пришел да понес тебя через леса и сказал тебе не волноваться. Теперь, Жив, надоть тебе ради Дылды уже взрослым стать. Ты уж теперь никакой не сельский пацан».

И так я вперед глядел в окошко, а мы тама себе на север пёрли в НЬЮ-ЙОРК в том агромаднейшем ахтобусе.

Глава 9

Первая ночь в Нью-Йорке

Теперь мне тебе надоть доложить про все, что было в Нью-Йорке и как оно все так быстро случилось, что у меня едва и время-то было разглядеть, что такое этот Нью-Йорк и есть. Вишь, приехали мы, я думаю, числа 29-го мая тама пожить, а через три дня мы все сызнова загоношились и давай опять в дорогу, потому вишь, как быстро людям надоть в Нью-Йорке жить, и как у нас все сталось.

Када я впервой Нью-Йорк увидал, так то из тово ахтобуса было, а Дылда меня с сидушки своей пхнул и грит:

– Вот мы и в Нью-Йорке, – а я глядь – а тама солнце такое красное везде, я сызнова глядь и глаза себе тру, чтоб проснуться, птушта, деда, мы тута по такому здоровенному длиннющему мосту едем, а он через цельный обзор крыш бежит, а мне тока и надоть что вниз глянуть, а тама мелюзга носится меж домов, да тока Дылда грит, что это не Нью-Йорк еще, а просто ХОБОКЕНСКАЯ ЭСТАКАДА, грит да вперед тыкает мне Нью-Йорк показать. Ну, мне просто еле-еле видать было эту цельную прорву стен да тощих шпилёв тама, дюже далеко – они все мутные такие в дыму. Потом я глядь вокруг – а тама, деда, зверски просто и агроменнейше крыши да улицы сплошь тянутся, да мосты с железными дорогами, да карабелис водой, а еще здоровенные большущие штуки, про какие Дылда сказал, что это газгольдеры, и стены везде, и мусорки, и провода лектричные, а посередь всево этово – такое старое болото сидит, а на нем высокая зеленая трава и жолтое масло на воде да ржавые плоты вдоль берега. Видок такой, что я и не мечтал никада увидать. И тута еще таково же, как тока мы с моста свернули, и все такое дымное и агроменное, да так широко раскинулось, что я и глядеть не можу ни на какое самомалое местечко, чтоб не видать тама, как еще больше тово же за ним тама громоздится в тумане да в дыму. Ну, деда, и это еще не все – грю ж тебе, солнце тама все красное, а это оттово, что выглядыват оно в большущую дыру в тучах на Небесах, и из той дыры, куда ни ткни, вниз мечет здоровенные длиннющие солнцевые пальцы, и все это просто такое розовое и пригожее, кабутто Боженька спустился через дым на мир поглядеть. Ну и прям перед тем, как я проснулся, наверно, в Нью-Йорке все себе огоньки позажигали, да, видать, тада темно все тама было, раз теперь все те огоньки, какие зажгли они, хилые стали да странные в красном солнце, и повсюду, куда ни глядь, бедные огонечки эти жгут лектричество за просто так, глубоко в уличках да переулках, на стенках в вышине, на верхушках у мостов – и сюда в жутком тумане, и туда на мягкой розовой воде, а они тама тока дрожат да трясутся, совсем кабутто горит все на большущем старом костре, какой народ разводит перед самым закатом да еще не погасил, птушто знают же – настоящево дня им недолго будет светить. Ну и потом икнуть не успел, а солнце уж все багровое да синее, и на туче тока одна шкурка от огня осталась, и тута почти совсем темно стало.

Дылда грит:

– Ай, вот же и май опять. Куда б мне завалиться-то сегодня вечером?

А я грю:

– А мы рази ж никуда не идем?

А он грит:

– Я в смысле, куда-нибудь туда, где все пацаны с девчонками веселятся. Ни разу, как родился, не отыскал я себе такого места. Только о таком-то примерно сейчас все пацаны себе и думают.

– Это какие такие пацаны будут? – грю я, а он на Нью-Йорк показыват и грит:

– Пацаны в крытке нынче вечером. – Деда, я у нево спрасил в последний раз, сидел ли он када в крытке в Нью-Йорке, а он грит: да, один раз ево повязали, да тока он ничё плохово не сделал, это все дружбан евойный. Грит, дружбан евойный в той крытке до сих пор, и ему тама не лучше, чем ему самому счас.

Ну, я уж доложил тебе, какой жуткий да шикарный Нью-Йорк был, када я ево впервой увидал, тока это еще не все. Ахтобус такой в туннель въезжат и вжжик! через нево, а тама все вдоль стенок несутся, тока в нем не темно тама, а ярко, как здрасьте-пожалте, и все так весело светится.

– Мы теперь под речкой Гудзон, – братец мой грит, – и вот же что-то с чем-то будет, коли речка сюда прорвется да прямо нам на голову? – Я и гадать про такое не стал, покуда мы на другом конце опять наружу не