Нельзя сказать, что Эдвард пришел в восторг от свалившейся на его голову государевой милости. Он вообще очень изменился. Внешне это не было заметно, но внутри… Впрочем, свой внутренний мир Нэд Грир охранял тщательно, ведь в нем царила она — единственная и неповторимая. Среброволосая лэри Карр, недостижимая и прекрасная.

Недостижимая, да. По крайней мере для него — без пяти минут женатого разумного человека. А закрутить пустую интрижку с ней… Немыслимо. А даже если решиться, что потом? Волочиться за лэри на глазах у всех? А дальше? Нет уж, лучше не надо. Не суждено быть вместе. Ничего страшного. Зато белокурая лунная дева приходила в его сны. Приходила и оставалась до утра.

О Ричарде Грире при раздаче милостей тоже не забыли. Он, как и старший брат удостоился монарших милостей. По окончании учебы Дикона ждала прекрасная карьера по дипломатической части. Место при коллегии иностранных дел ему было обеспечено в любом случае. Да не какое-нибудь, а очень даже тепленькое. И пусть молодой повеса отнесся к этому с возмутительным равнодушием и некоторой дерзостью, наступит время, и он оценит. Непременно. В любом случае недочеты в поведении молодого Грира искупает его близость к Хозяйке Серебряного Озера, рыцарям которой он стал. Как, собственно, и планировалось.

А рыцарям, особенно благородным, и положено быть бессребрениками и слегка не от мира сего.

Его величество был счастлив. Единственное, что огорчало Бартимеуса VII в ту зиму — невозможное упрямство старого друга. Помириться с ним так и не удалось. Идиот Рэйли на попытку выразить благодарность за укрощение северной дикарки и ее кузин едва не дал самодержцу в морду. На силу удержался. Но рычал громко. Пришлось Барти проявлять понимание и демонстрировать добрую волю в отношении озверевшего однокашника. Ибо он — цивилизованный государь, а не кровавый сатрап. Что бы там не говорили некоторые.

К тому же крики здоровяка Брюса никак не влияли на выполнение монаршьих планов. А они, особо касаемые надежд на выздоровление брата, были близки к осуществлению. Только это сейчас было важным.

Александр Александрович Краснов медленно открыл глаза…

— Доброго утречка, ваша светлость! — перед кроватью навытяжку вытянулся здоровенный наряженный в ливрею с золочеными галунами детина.

— Дагания, — простонал он, поведя глазами, словно надеялся оказаться совсем в другом месте. — Чего тебе, Патрик?

— Как есть Дагания, — склонил бритую голову тот. — Капельки пора пить, — загремел склянками.

— Оставь, после выпью, — поморщился Краснов.

— Нет, уж вы откушайте, — упрямо выпятил челюсть Патрик. — А то знаю я вас.

— Поговори мне! — рык получился знатный, аж у самого в ушах зазвенело. — Пшел вон!

— Нет, уж вы выпейте, — повел богатырскими плечами детина, и Сан Саныч понял, что камердинер не отвяжется — силой заставит, не постесняется скрутить в бараний рог родного младшего брата короля трижды распроклятой Дагании. Чтоб ей пропасть!

— Давай сюда свою отраву, — драться с утра не хотелось, да и сил не было.

— Лекарь обещался вкус зелья улучшить, — чуть расслабился Патрик, подавая хозяину питье. — Пресветлую в свидетели призывал.

— Фу, — передернулся Краснов, сглатывая лекарство. Привыкнуть к его мерзкому вкусу никак не получалось.

— Заедайте скорее, ваша милость, — точь-в-точь повторивший гримасу Сан Саныча камердинер сунул тому под нос тарелку с тонко нарезанным лимоном. — Враз полегчает.

Он знал о чем говорил. Александру Александровичу и правда становилось легче и от прописанной отравы, и от лимончика. Голова переставала болеть и кружиться, в глазах прояснялось, даже силы появлялись. Почти сразу, да. Можно встать и, опираясь на плечо верного Патрика (неважно, что он похож на разбойника с большой дороги, зато предан как собака) дойти до ванной. И, если не споткнешься по дороге, бдительный слуга оставит тебя ненадолго в одиночестве. Тогда можно будет умыться холодной водой, пошире расставить ноги, ухватиться за край раковины, поднять голову, раскрыть зажмуренные глаза, посмотреть в зеркало и увидеть в нем чужое лицо.

Лицо, к которому Сан Саныч не мог привыкнуть уже полгода.

— A ведь и правда полгода прошло, — сказал он отражающемуся в зеркале тридцатилетнему лохматому скуластому мужику, в чьем туловище застрял шесть месяцев назад.

— Забудешь тут, — скривило пухлые губы отражение. В сочетании со смуглой скуластой физиономией, по самые глаза заросшей синеватой щетиной смотрелось это вызывающе, даже порочно. — Шесть месяцев назад ты на мою голову свалился.

— В голову, — уточнил склонный к точным формулировкам Краснов. — И, кстати, не очень-то ты протестовал по этому поводу. Даже объявился не сразу.

— Хочешь сказать, что я трус? — за тонкой пленкой серебряной амальгамы сталью блеснули серые глаза.

— Это я трус, — сознался Сан Саныч. — Иначе давно сознался бы во всем, а там будь, что будет.

— Эй, не вздумай! — метнулось отражение. — Барти только этого не хватает.

— Брата шизика, ты имеешь в виду?

— Помешанного главы тайной канцелярии, — даганец тоже любил, когда вещи называли своими именами. — И потом, все с нами и так ясно.

— Нам бы с тобой как-то договориться надо, мил человек, — Сан Саныч задумчиво почесал кривоватый ястребиный нос, как делал всегда в минуты раздумий.

— О чем? — даганийский герцог тоже подергал себя за нос. — К согласию по основным вопросам мы пришли, учить я тебя учу. Только тяжело мне за тело цепляться стало. Вот что. Наверх тянет.

— Нельзя! — рыкнул Саныч. — Не вздумай, терпи.

— Сам знаю. Зубами уж за жизнь держусь, а только страшно… Вдруг меня туда, — он потыкал пальцем в потолок, — вместе с памятью заберут? Ты ж тут мало того, что сдохнуть можешь, таких дел понаделаешь…

— Могу, — подумав, согласился Краснов. — Но вообще… Помирать не страшно, по себе знаю, так что, не бзди, Алекс. Вот дураком, канеш, оставаться не хочется.

— Нам бы мага жизни, — тоскливо вздохнул герцог Ингарский.

— Нету, — развел руками Краснов и чуть не навернулся из-за накатившей слабости.

— Ладно, проваливай уже. И вели подать на завтрак мяса. Протертые кашки и белковые омлетики меня… нас уморят.

— Бывай, — согласился Сан Саныч и медленно двинулся к дверям, за которыми, он точно знал, сейчас плакал Патрик. Преданному слуге хозяйские разговоры с личной шизофренией были словно нож острый. Потому и прятался Саныч в ванной. Так-то он Алекса в любом зеркале видел, а уж слышал и вовсе каждую минуту.

Нет, Краснов, конечно, мог общаться с хозяином своего нынешнего тела, вернее бывшем хозяином, беззвучно. Только было это очень тяжело, а еще больно. Оттого-то и падал он к концу дня без сил и, засыпая, мечтал проснуться дома — в Москве, чтобы хоть одним глазком увидеть ненаглядную свою Катеньку.