в поселок, через маленькую поперечную улочку. Смешно, но по этой немощеной, засыпанной гравием аллейке еще недавно проходила административная граница между Наро-Фоминским районом (наш поселок) и городским поселением Троицк (дом Светлова). Когда-то это была дача великого – вот не знаю, ставить кавычки или нет, – советского режиссера Ивана Пырьева. Потом он переженился, оставил этот дом Ладыниной, а Ладынина уже продала его Михаилу Аркадьевичу. Сейчас там живут его наследники. А домик, да, именно домик Мироновой и Менакера был, наоборот, в самом конце поселка. Если пройти по Восточной аллее, повернуть направо, то сразу за забором последней дачи – дачи Григория Бакланова – был отгорожен сравнительно небольшой участок, и там стоял домик этой великой эстрадной пары. В пятый раз повторяю, именно домик. Очень маленький, но очень красивый. Казалось, что он срисован с какого-то иностранного журнала. Эдакая копия швейцарского шале. Каменное крыльцо, колонны тоже из дикого камня и плоская скошенная крыша. Один этаж. Явление не уникальное. В точно таком же «шале» жил Лёша Кеменов со своей мамой Ангелиной Борисовной, которую все звали Гелла, – в середине 1960-х это вдруг срифмовалось с девушкой из свиты Воланда. Но у Кеменовых было просто мило, а вот у Мироновой и Менакера и внутри дома была такая же журнальная картинка, как и снаружи. Какие-то диванчики, столики, непременные крученые красные свечки, камин из небрежно тесанного камня. И все очень крохотное: маленькая гостиная, маленькая кухня, маленькая спаленка. В гостиной стояла самая настоящая фисгармония. Однажды я слышал, как Александр Семенович Менакер играл на ней. Скорее всего, даже не играл, а просто показывал, как она звучит.

Забавно, что домик Мироновой и Менакера был как бы уменьшенной копией дома Дыховичного. Может быть, даже пародией на него. Забавно в том смысле, что их дети конкурировали, и Андрюша выиграл. Кстати, его самого я видел только один раз. Он ненадолго приезжал со своими театральными товарищами, а я как раз по папиному поручению должен был отнести Марье Владимировне какую-то книжку. И за эти пять минут, что я разговаривал с Андреем, он успел три раза меня рассмешить, притвориться Пушкиным и изобразить его, и сказать-показать еще что-то очень веселое и остроумное. Хотя тогда он был еще совсем юн и не знаменит.

У Марьи Владимировны я был один раз в Москве в ее квартире на Петровке, тоже по родительскому поручению. Меня – говорю безо всяких обид – родители использовали ну просто в хвост и в гриву. В смысле принеси, отнеси, передай. Марья Владимировна показала мне особенное блюдо из своей знаменитой коллекции советского фарфора (которую она потом передала в Музей декоративно-прикладного искусства), и в прихожей долго рассказывала мне, какая нехорошая жена у Андрюши и как она страдает по этому поводу, потому что Андрюшу она растила очень трудно. «Ты понимаешь? (Я не понимал, но сочувственно кивал.) И мне просто страшно подумать, что может случиться с моим мальчиком», – сказала она и даже, кажется, шмыгнула носом.

Вообще же Марья Владимировна была женщиной злой и жесткой. Мой папа ее просто обожал, потому что актриса она была на самом деле выдающаяся. Она часто приходила к нам в гости.

19. Друзья отца

Господи, ну зачем я всё это вспоминаю? Зачем все эти люди и случаи? По большей части люди не знаменитые, а случаи обыкновенные, а то и дурацкие.

Но все они – включая папиных друзей, людей на поколение, а то и на два поколения старше меня – это тоже я. Мое внутреннее содержание.

Во мне это сидит, как горошины в брикете концентрата. Была такая солдатская еда в 1950–1960-е годы – «Гороховый суп концентрированный». Из брикета размером с кусок мыла можно было наварить огромную кастрюлю. Вот у меня примерно так же: как только начну сочинять, этот брикет начинает разбухать, вылезать из кастрюли. Прямо как в рассказе Николая Носова «Мишкина каша», где дети насыпали в кастрюлю слишком много крупы и каша стала лезть наружу. Смешно, что «Мишкину кашу» юные читатели часто путают с Денискиной кашей. Но тут уж ничего не поделаешь. И тут, и там лучшего друга зовут Мишка, и каша на месте.

Отдельно надо вспомнить Людмилу Наумовну, то есть Милочку Давидович. Она была папиным соавтором в сочинении песен. Они написали несколько песен, и две-три были очень популярны, особенно «Три вальса» в исполнении Клавдии Шульженко. Еще несколько песен для Утесова, среди которых очень симпатичный «Поцелуев мост», а также, смешно и чуточку стыдно признать, жутко популярную в конце 1950-х, а потом перешедшую в анекдот песню с припевом «Хинди-руси бхай-бхай», то есть русский с индийцем – братья навек.

Жизнь у Милочки (она была старше папы) была длинная, трудная и очень кудрявая. Жила в России, потом во Франции, потом вернулась. Привозила Утесову музыку джазовых шлягеров, которые потом перерабатывались и переписывались в Москве. Сама писала для него стихи. А потом, познакомившись с моим папой, когда он руководил «капустным» театром «Синяя птичка», стала писать с ним песни в соавторстве. Милочка потеряла двух или трех мужей, но была очень бодрая и веселая старушка – небольшого роста, с длинным носом, некрасивая, но с большими умными глазами, причесанная на прямой пробор с пучком. Ходила с палочкой, жила в Трехпрудном переулке в квартире с одной соседкой. Соседку звали Нина Никифоровна, и про нее Милочка рассказывала разные уморительные истории. Мне кажется, что три четверти этих историй она придумывала сама, а Нина Никифоровна была просто персонажем этого бесконечного юмористического эпоса.

Милочкина комната была вся в резной мебели. Шкаф, стол, туалетный стол, большая кровать и книжный шкаф – и всё с львиными мордами и лапами. Очевидно, это был какой-то гарнитур или, скорее, остатки такого гарнитура. На письменном столе у нее лежала маленькая финка с пластмассовой, так называемой наборной ручкой, склеенной из кружочков пластмассы разных цветов. Эту финку подарили в колонии для малолетних преступников какому-то ее другу, может быть, одному из бывших мужей, который то ли инспектировал эту колонию, то ли выступал там с концертом.

В книжном шкафу у Милочки был толстый альбом в кожаном переплете, настоящий старорежимный альбом, в котором гостям предлагалось сделать какую-то запись. Я тоже написал туда стишок – даже помню первые строки: «Я шакал молодой, мое брюхо набито едой». Это был вполне положительный и веселый шакал, он – то есть я – плыл куда-то в лодке по реке.

Дверь Милочкиной комнаты закрывалась очень смешно. Конечно, у нее был обычный ключ от общей двери в квартиру. Но для того чтобы открыть свою