Он был чертовски хорош собой – стройный, большеглазый, с точеной фигурой и таким же точеным лицом. Денди, красавец, обольститель. Чуточку Мефистофель. Всегда невероятно элегантно одет. Сорочки ему стирала, крахмалила и гладила специальная прачка. Брюки – порезаться можно о стрелку. Ботинки сияют. Прическа – волосок к волоску. Маленькие усики. Дорогой одеколон. Дружил со многими в нашем поселке. И с нами тоже. Мы часто бывали у них в гостях, и я все время пристально рассматривал этот красивый, удобный, просторный и, конечно, очень дорогой дом и все время сравнивал его с нашим. Тогда мы снимали уже не финский домик у профессора Волкова, а так называемую времянку у критика Жданова. Про этот домик будет особый рассказ – позже.

Наш домик целиком вместе с незастекленной террасой мог бы вместиться в гостиную Дыховичного. Я говорил себе: «Мы беднее. Мы живем теснее. Наш дом гораздо хуже», – говорил прямо вот этими словами. Я не знал, как быть – делать советскую карьеру и расти до министра, уезжать за границу и там становиться миллионером или, наоборот, уходить в монастырь? Или устраивать 1917 год номер два? Я не мог только одного – не обращать на это внимания. Наверное, несколько лет в подвале дома на улице Грановского наложили на мое социальное самосознание некое несмываемое пятно. Создали рамку, в которой я живу и сейчас. А сейчас уже, наверное, поздно что-то переделывать. Да и незачем.

На Новый год у Дыховичных на даче собирались большие компании. Помню, на одном таком Новом годе нас, то есть Ваню, меня и Лёшу Кеменова, не посадили за общий стол. Мы обиделись и решили устроить забастовку. Забастовка заключалась в том, что мы просто ушли в Ванину комнату, где нам был накрыт небольшой столик с газировкой и чуть ли не с полбутылкой шампанского, не говоря уже о закусках: нам всего наложили понемногу. Казалось бы, сиди, празднуй, рассказывай о своих делах и даже ругайся матом, что мы, мальчишки, очень любили, – а при взрослых, ясное дело, нельзя. Но мы безумно оскорбились. Теперь я понимаю, что нас не посадили вместе со всеми не из-за нашего возраста, а просто места не было. Люди сидели локоть к локтю, и посадить еще троих ребят не было никакой возможности. Тем более что стол был, в общем-то, небольшой и стоял в той самой столовой, смежной с гостиной. Но мы, повторяю в третий раз, были страшно оскорблены и решили вообще отказаться от празднования Нового года. Мы стащили все угощение обратно на кухню, зажгли маленькую свечку и стали молча сидеть.

Странные люди были наши родители – и мои, и Ванькины, и Лёшина мама Ангелина Борисовна. Другие бы сказали: не хотите есть – не ешьте. Хотите сидеть в темноте при маленьком огарке – сидите. Наше дело предложить, ваше дело согласиться или отказаться. Но взрослым почему-то было позарез надо, чтобы мы тоже праздновали Новый год. Чтобы мы тоже пили лимонад и чуточку шампанского, ели вкусные вещи и кричали «ура!» под звон курантов, который вот-вот должен был раздаться из радиоприемника. Мы противными подростковыми голосами говорили: нет, нет, нет. Аппетита нет. Не хотим есть и не хотим праздновать. Кто-то из взрослых сказал, войдя в нашу комнату, где мы сидели, как бы пригорюнясь, вокруг маленькой свечки: «Что вы тут как на поминках?» – «Хороним старый год», – тут же ответил Ванька. А мы с Лёшей тут же загундосили: «Упокой господи, упокой господи». Хотя никаких заупокойных молитв мы, конечно, не знали, но как-то догадались, что этих слов будет достаточно. «Вы нам испортите Новый год!» – не помню, кто это сказал – то ли сам Владимир Абрамович, то ли Александра Осиповна, Ванина мама. Все-таки, наверное, Александра Осиповна. «Ну-ка быстро на кухню, набирать себе еду и веселиться! Иначе, – повторила она еще раз, – вы нам испортите Новый год». И тут Лёша Кеменов сказал: «Вот и хорошо. Они испортили Новый год нам, а мы испортим им».

Не помню, чем дело кончилось. Кажется, где-то к часу ночи мы все-таки по очереди пошли на кухню и подзаправились салатом и колбасой.

С Дыховичными очень дружил Симонов, часто приходил к ним в гости. А когда они продали дачу Твардовским, Симонов тем же манером с тростью в руках и трубкой в зубах приходил туда в гости к Твардовским. Может быть, он дружил не с хозяевами, а с домом?

Как-то мы с моим другом и соседом Андреем Яковлевым стояли около его калитки. Дача Яковлевых была как раз напротив дачи Твардовских. Был вечер, но еще светло – июнь. В конце аллеи показался седой мужчина с тростью и трубкой. Он шел расслабленным и неспешным шагом, глядя себе под ноги, шваркая тростью, сбивая с дороги камушки. Трубка его погасла. Седой мужчина вдруг поднял голову и заметил нас. И тут мы узнали его – потому что он был уже близко, шагах в пятидесяти. Это был Симонов. Он взял свою трость под мышку, достал зажигалку, раскурил трубку, несколько раз сильно затянулся, окутался синим полупрозрачным облаком душистого – мы потом почувствовали – дыма и, гордо закинув свою красивую сухую голову, продолжал идти пружинистым, достойным шагом, закидывая вперед руку с тростью, впечатывая ее в асфальт с резким цоканьем, обгоняя ее и через два шага снова забрасывая вперед. Не забывая при этом через пять шагов на шестой выпускать синее дымное облако, так идущее к его седине и смуглому горбоносому профилю.

Симонов идет в гости к Твардовскому! Не фиг собачий! И это тоже понятно. «Потому что настоящий Симонов погиб на войне в 1944 году. А то, что осталось, – одна тоска и видимость», – сказал мой друг Андрей Яковлев, любитель этаких парадоксов.

У Дыховичных была домработница по имени Милда, латышка. Однажды я пришел утром к Дыховичным за Ванькой, потому что мы с ним договаривались вместе идти кататься на лодке. Прихожу, стучусь в дверь. Открывает Милда, вся бело-розовая, в белом накрахмаленном платке. «Ваня дома?» – спрашиваю. А она прикладывает палец к губам и говорит: «Молодой господин еще спит».

Строительство дач нашего поселка велось советским манером. Мои ровесники не раз читали в газетах сетования граждан и возмущение журналистов по поводу того, что вот, дескать, новый район построили, а дорогу к нему еще не подвели. У нас в поселке было примерно так же. Эти роскошные по тем временам дома были построены, а асфальт положили года через четыре или пять. Я еще помню проселочное месиво на наших