снова придвинула и открыла макбук, но файл с недописанным романом опять не дождался моего внимания. Я прошла по ссылке на фото в облаке и стала просматривать снимки, сделанные на фестивале Никитой Шаховым.

Очень скоро мне стало понятно, что это сизифов труд. Невозможно найти что-то в огромной массе данных, не понимая толком, что вообще является предметом поиска.

Если честно, меня интересовали не красные перья, а сам золотой шлем Ахиллеса.

Если совсем честно, то подсознательно я надеялась увидеть этот приметный головной убор на фото и по снимкам, которые Никита делал с частотой моргания глаза, отследить его путь.

Не вышло.

Хотя шлем действительно попал в кадр, и не один раз: Ахиллеса Шишова в процессе его триумфального выступления фотокор отщелкал во всех возможных позах и ракурсах.

Это навело меня на мысль, которую опять же следовало проверить.

Прощай, недописанная рукопись! Боюсь, сегодня мы с тобой уже не свидимся, но жди меня, и я вернусь…

Я встала из-за стола, маршевым шагом проследовала в прихожую, сдернула с тумбочки сумку, с вешалки – жакет, сунула ноги в кроссовки и, громко объявив любимым, сидящим каждый за своим компьютером:

– Я ненадолго, к обеду постараюсь вернуться! – выскочила за дверь, пока меня не остановили уточняющими вопросами.

В Краснодаре, по официальной статистике, миллион жителей. Минимум треть из них – новоселы, относительно недавно перебравшиеся в свежевыстроенные человейники кубанской столицы из холодных дальних краев. А я живу в Краснодаре тридцать лет и почти все эти годы работала в разных СМИ, поэтому лично или через пару условных рукопожатий знаю всех известных горожан.

С Леонидом Холодовым, художником из академического театра драмы, я познакомилась еще в бытность свою корреспондентом теленовостей. У Леонида тогда намечалась персональная выставка, я делала сюжет о подготовке к ней, и съемки велись не только в галерее, но и в мастерской Холодова, так что мне было прекрасно известно, где художник проводит большую часть времени. С недавних пор – буквально днюет и ночует, потому что развелся с женой, которая по суду оттяпала себе их общую квартиру… Впрочем, это уже совсем другая история.

Мастерская у Холодова скромная – одна комната в полуподвале старого купеческого дома, где еще лет двадцать назад были квартиры, но потом по губернаторской программе их обитателям дали новое жилье. Правда, уже не в центре, а на окраинах, зато сухое, теплое и светлое. Впрочем, Леня свою каморку умудрился благоустроить: стесал со стен вековую плесень, сделал гидроизоляцию, настелил новый пол с подогревом и оснастил два подслеповатых окна-колодца хитрой системой зеркал, благодаря которой помещение сделалось достаточно светлым.

Мне доводилось бывать в обители Холодова на разных творческих посиделках, до которых Леня большой охотник, и место запомнилось мне как интересное и приятное.

Тем сильнее удивили произошедшие с мастерской перемены.

Начать с того, что входная дверь – красивая, деревянная, стилизованная под старину, – болталась на одной чугунной петле. Бронзовая голова слона с выгнутым дугой хоботом, заменявшая дверную ручку, блистала своим отстутствием: на ее месте светлело пятно, в центре которого кто-то уже написал обычной шариковой ручкой короткое неприличное слово. От сигнального колокольчика, оповещавшего о приходе гостей, остались только три звена оборванной цепочки.

– Леонид, вы здесь? – позвала я и прислушалась, приблизив ухо к треугольной щели между косяком и перекошенной дверью.

Леонид или не Леонид, но кто-то внутри точно был: из ароматизированной смеси малоприятных запахов темноты доносился не то храп, не то хрип. Я достала мобильный, включила его в режим фонарика, толкнула дверь, противно проскрипевшую по каменному порогу, и стала спускаться по ступенькам, подсвечивая себе под ноги.

Мимоходом отметила, что из плафона под потолком вывернута лампочка, а в горшке фикуса в углу лестничной площадки полно окурков. Фикус не выглядел довольным этим обстоятельством, его листья печально обвисли и покрылись слоем пыли. И, кажется, их кто-то погрыз.

Храп или хрип, усиленный эхом от каменных стен, сделался громче.

Дверь внизу тоже была не заперта, более того – распахнута настежь, и из нее тянуло вонючим сквозняком, хотя окна были задернуты плотными шторами. Я поискала выключатель на стене, хлопнула по нему – зажглась вычурная люстра под потолком. Оригинальности ей добавил повисший на гирлянде хрустальных бусин одинокий носок – длинный, как у Пеппи, красный, с ярко-зеленой надписью «Я пережил карантин» под резинкой.

Высокохудожественный носок меня заворожил, и я не сразу увидела второй – он торчал из-под замызганного клетчатого пледа. Не сам по себе, а натянутый на стопу примерно сорок пятого размера. Носочек стопы был вытянут как у балерины и ориентирован четко на север, как стрелка компаса. Все остальные части организма обладателя прекрасного носка скрывались под наслоениями несвежего тряпья: помимо пледа, его укрывали какие-то коврики, попонки и безобразно помятый твидовый пиджак превосходного качества.

Осторожно разгребая ногами перекатывающиеся по полу пустые бутылки, коробки, лоточки, обрывки бумаги и полиэтилена, я пробралась к изголовью ложа храпящего обладателя красно-зеленого носка и присмотрелась к его южной оконечности. Там обнаружились спутанные кудри цвета соли с перцем.

Холодов, поняла я. Собственной персоной, судя по всему, пребывающей в глубоком запое.

Вообще говоря, запой и художник – они, если честно, совсем не дельфин и русалка. Это я по своему собственному родителю знаю, он был большой мастер кисти и такой же не дурак выпить.

Но Холодов в склонности к алкоголизму прежде замечен не был, наоборот, о нем говорили, что он мужик во всех смыслах положительный и здравомыслящий. Наверное, это трудный развод с женой сбил его с пути истинного.

Я оглядела голые стены, на которых в прошлый мой визит в мастерскую во множестве висели картины, рисунки, какие-то поделки. Понятно, собутыльники все вынесли.

– Пи-и-ить, – донеслось с дивана.

Я присела на корточки, разглядывая батарею бутылок на полу. Положительный мужик Холодов не утратил здравомыслия и загодя приготовил себе питье на момент неизбежного похмелья: три поллитровки зеленого стекла, по виду – с минералкой, были предусмотрительно лишены крышек. На моих глазах из-под пледа высунулась рука, безошибочно нащупала первое бутылочное горлышко и потащила сосуд под покровы, откуда донеслось жадное бульканье, завершившееся шумной отрыжкой.

Я поморщилась и наклонилась понюхать вторую бутылку, дожидающуюся стыковки с пересохшей глоткой страдальца.

В нос ударил едкий запах уксуса!

– Еще пи-и-ить, – жадная длань снова высунулась, цапнула вторую бутылку.

Я не сразу сообразила, что надо было выбить ее из руки пинком ноги. Замешкалась! Спохватилась, когда навстречу бутылке из-под пледа, как черепаха из панциря, полезла всклокоченная голова. Ударила ладонью по руке, но не остановила ее, только