— Вы не поверите, милый соседушка, в каких условиях содержится мой невинный цветочек, мой чудесный ангелочек! — Я едва сдерживала слезы, рассеянно смахивая с черных брючек рыжие шерстинки. — С утра я поехала в новые «Кресты»…

— О нет, — вздохнул Яков Матвеевич. — Я этого боялся.

— Так вот, вообразите — все это время Володя плел мне сказки! Оказывается, нет там никаких пуховых одеял, нет там библиотечки приключенческих романов про кругосветные путешествия, даже фумигатора, и того там нет! А значит, моего сыночка кусают злые колпинские комары — а может, и того хуже, истязают злые сокамерники! — Я все же разрыдалась. — Представьте, Яков Матвеевич, он сидит в общей — в общей! — камере!

— Любовь Васильевна, несравненная моя, уверен, что Степан сможет постоять за себя. — Сосед пытался воззвать к моему здравому смыслу, не понимая, что когда материнское сердце стонет, разум молчит. — Вдумайтесь в эти внушительные цифры: ему двадцать пять лет, он в самом расцвете своей физической силы; почти два метра ростом; около ста килограммов весом. Разве сможет кто-нибудь его обидеть?

— Ах, это все видимость, Яков Матвеевич, — ревела я, — а на деле он такой ранимый!

— Может, чай с трюфелями немного облегчит ваши душевные муки? — сочувственно предложил Яков Матвеевич. — Всё уже готово.

На кухне сосед включил чайник, который закипел сразу же — видимо, не раз подогревался. Заварочный пузанчик тоже был горячим, на столе стояли две фарфоровых чашечки с блюдцами и конфеты, мои любимые — трюфели.

Пока Яков Матвеевич разливал нам чай — на этот раз с терпкой вишней — я, не выбирая выражений, высказалась насчет всего, что думаю о новых «Крестах», о бездушной системе исполнения наказаний, о Володе и его беспросветной жестокости по отношению к подруге детства. Выговорилась, отвела душу. Если честно, орала так, что Ренуар с испуга забился под антикварный, в янтарной мозаике телефонный столик в коридоре и тихо поблескивал оттуда зелеными фосфоресцирующими кругляшками.

Яков Матвеевич понимающе кивал и приговаривал: «Берите конфетки, Любовь Васильевна».

Когда я немного пришла в себя, сосед с нежностью сказал:

— Знаете, а ведь я от беспокойства всю ночь не находил себе места.

Пожалуй, теперь я была способна вновь обратиться к событиям минувшего вечера. И даже кокетливо повести плечиком:

— Дайте-ка я угадаю: беспокоились за свой научный труд, Яков Матвеевич? Небось хочется поскорее получить Нобелевку за уникальное историческое исследование?

— Я беспокоился за вас, Любовь Васильевна, — просто ответил он. — Как могу я думать о науке, когда ваша жизнь в опасности?.. И просто чтобы вы знали — в списке номинаций Нобелевской премии нет истории, так что вряд ли я могу на нее рассчитывать… Разве что на премию мира — но не уверен, что хотел бы оказаться в одном ряду с Муссолини и Гитлером, которых номинировали на получение этой международной награды в 35-м и 39-м годах соответственно… Но мы отклонились от темы. Простите мне мою настойчивость, я понимаю, что мысли у вас сейчас заняты другим — но прошу, расскажите, что же произошло вчера на секретном заседании? Не терпится узнать.

Оклемавшийся Ренуар прыгнул к хозяину на колени и также выразил полную готовность к занимательному времяпрепровождению.

Знаете, есть большая разница — описывать удивительные события, стоя в дверях и глядя на кислую физиономию районного полицейского, или излагать то же самое, но уже сидя в удобном кресле, забрасывая в рот дорогущие шоколадные конфеты и чувствуя, как талантливый ученый с умным и тонким лицом впитывает каждое твое слово.

Почти не отвлекаясь на трюфели, я яркими красками живописала Якову Матвеевичу страшную ночь. Подземелье, Главный Магистр в сандалиях, толстуха Воронцова, змеиный яд в пластиковой трубочке, отвратительные специи, татуировка — вот у этой аудитории мой нательный рисунок в виде Кобры имел оглушительный успех. Сосед так и впился взглядом в припухшую змею в короне. Я порадовалась, что надела нарядный розовый бюстгальтер с красными цветочками. С ума сойти — еще только половина двенадцатого утра, а я уже дважды оголила грудь перед посторонними мужчинами.

Когда же я сказала, что в целях конспирации прикрылась его фамилией, на благородном лице соседа отразилась целая гамма эмоций: и удовольствие, и мука от несбывшегося, и восхищение моей сообразительностью.

— И — да, Яков Матвеевич, я видела ее! Ту самую украденную старую книжку!

— Святые небеса! «Книгу Пряностей»?

— Ага. Этот негодяйский Главный Магистр нахваливал этого негодяйского Черного Пса за то, что тот ее раздобыл… А Степочка, бедняжка мой, страдает по ложному обвинению…

Меня пронзила огромная, как шпиль телебашни, боль. Чтобы хоть немного ее притупить, я засунула в рот сразу две трюфелины и самовольно подлила себе еще чая — на холостяцкой кухне Якова Матвеевича я чувствовала себя вполне свободно.

— Так-так, и где же сейчас эта священная рукопись? — Глаза соседа посветлели от научного азарта. — Зная вас, несравненная Любовь Васильевна, я бы, пожалуй, не удивился, если бы вы сейчас вытащили «Книгу Пряностей» из своей сумки…

— Эх, хотела я ее стащить, — покаялась я, впрочем, не чувствуя за собой никакой вины, — да не вышло — они эту книжку, подлецы, сунули в стеклянный футляр. Никак к ней было не подобраться.

— Жаль, действительно жаль, — расстроился Яков Матвеевич. — Но хотя бы диктофонная запись у вас получилась?

— Самое обидное, что нет! — Я снова чуть не расплакалась. — Нельзя, нельзя доверять технике, Яков Матвеевич! Если бы не дурацкий телефон — подвел меня так невовремя! — Володя бы мне поверил…

Яков Матвеевич наклонил голову и с усилием потер седые виски.

— Я сам попробую с ним поговорить, Любовь Васильевна, — сказал он после паузы. — Полагаю, найдется у меня один убедительный аргумент…

— Какой? — тут же спросила я с любопытством.

— Простите, я не имею права обнадеживать вас понапрасну, поэтому не могу пока посвятить вас в свои предположения, — твердо заявил он, повернувшись ко мне аристократическим профилем. И сразу сменил тему: — Мне очень приятно, Любовь Васильевна, что вы носите мой подарок, я рад был вам угодить…

— Да, Яков Матвеевич, павлин просто шикарный! — с благодарностью отозвалась я.

Сосед бросил взгляд на брошь (как умно было с моей стороны надеть кофточку с вырезом!) и, против ожидания, нахмурился:

— Если позволите, Любовь Васильевна, я бы хотел рассмотреть украшение поближе — кажется, из хвоста птицы выпал камешек…

— Правда? — удивилась я, опустив голову и разглядывая брошь. — Я никаких дефектов не вижу.

— Разрешите? — Он протянул узкую ладонь.

Я едва не возмутилась во всеуслышание — тоже мне, интеллигент называется! — но вовремя сообразила, что Яков Матвеевич не собирается варварски хватать меня за грудь, а тихо ждет, пока я отстегну павлина и положу ему в