Ла Лоранси. В данный момент он был одержим одной мыслью: распределить танки легкой мотодивизии по пехотным частям, чтобы прикрыть их отступление и дать им возможность осуществить смелое движение на Дюнкерк. Он только что был в Лилле, у генерала Приу, преемника Бланшара, и не встретил с его стороны должного понимания…

Гревиль, разумеется, тоже не сторонник такого дробления бронетанковых сил. Уж и так ему пришлось отдать часть своих танков марокканцам. От марокканцев требуют, чтобы они продержались до шести вечера, а их надо было сменить еще в восемь часов утра.

В это время в Фалампен пришли двенадцать санитарных машин. — Вот Ламиран обрадуется, — сказал Гревиль. — Смотрите, сколько ему игрушек пригнали!.. — И, возвращаясь к прерванному разговору, он постарался объяснить Ла Лоранси свой взгляд на использование танков — надо, чтоб они действовали как мощный кулак, у нас же все время допускают одну и ту же ошибку… Учтите, ведь после отхода из Бельгии мы были лишены средств наступления. А все потому, что их захватывали, да, буквально захватывали другие части. Я отлично понимаю точку зрения пехотинцев, но если бы наши бронетанковые силы не были распылены, вейгановский план наступления…

Тут к КП корпуса подъехал мотоциклист, задержавшийся из-за санитарных машин. — Это связист из штаба армии, — сказал Ла Лоранси, и они вместе вошли в дачу, разукрашенную голубыми фаянсовыми медальонами. Время сейчас не такое, чтоб можно было ждать и не спешить ознакомиться с новым приказом. Гревиль впился взглядом в Ла Лоранси. Тот побледнел.

— Вот прочитайте, Гревиль, — сказал командир корпуса.

И Гревиль прочитал. Это был приказ сжечь государственные флаги и полковые знамена. Оба военачальника молчали. Молчание прерывалось взрывами бомб со стороны Камфена. Сейчас на карту поставлено все, что было нравственной основой их жизни. Они оба смелые люди, которых не страшит смерть, ни своя, ни чужая. Вся их жизнь, воспитание, идеалы… Они не дрогнув пошлют других на верную смерть. И сами пойдут на верную смерть. Они спокойно пожертвуют человеческой жизнью ради идеалов, которые внушены им с детства и вошли в их плоть и кровь. Ради чести… Сжечь государственные флаги и полковые знамена. Так вот к какому выводу пришел генерал Бланшар после долгих часов раздумья над телеграммой генерала Вейгана: «Вам единолично предоставляется решение, какими средствами спасти то, что еще возможно спасти, и прежде всего честь вверенных вам знамен». Раз знамена будут сожжены, честь их будет спасена. А судьба людей без знамен не может иметь отношения к вопросам чести.

— Чем вызвано такое крайнее решение? — сказал Ла Лоранси. — Ведь мы еще не побеждены и путь на Дюнкерк нам открыт…

Гревиль взглянул на него. Вопрос о применении танков их разъединял. Но их соединила судьба знамен. Ла Лоранси по-солдатски в упор посмотрел в глаза дивизионному генералу и сказал: — Гревиль, я не подчинюсь этому приказу…

Ла Лоранси вообще имеет обыкновение рассуждать по поводу приказов. Но на этот раз дело обстоит гораздо серьезнее. Может ли он, Гревиль, положа руку на сердце, осудить такое неподчинение приказу? Речь идет о знаменах. В висках у Гревиля стучит, губы сжаты, он почти не слышит слов Ла Лоранси: — Мои солдаты доверяют своим командирам. Боеприпасов у них достаточно. Они еще могут и хотят сражаться. Но сражаться без знамен они не могут…

Генерал Гревиль часто будет вспоминать эту минуту. Был Ла Лоранси прав или нет? Может быть, честь выше дисциплины? А может быть, превыше всего — подчинение приказу, а затем уже честь?

Если бы корпусом командовал он, генерал Гревиль, то, чего бы это ему ни стоило, как бы больно ни было, он бы без рассуждений подчинился приказу Бланшара и сжег знамена и флаги. Он одурманивает себя этой горькой уверенностью.

Но не ему судить генерала Ла Лоранси.

* * *

Небо опять затянуло. Оно стало желтым, поднялся сильный ветер. С девяти часов утра немцы расширяют свое предмостное укрепление от Проклятого моста до железной дороги к востоку от Карвена. Но западнее, по обе стороны от Вандейского моста, где еще ведут бой марокканцы, неприятель все утро продвигался вперед и достиг западного предместья Карвена. Драгуны под прикрытием огня артиллерии, приданной кавалерийскому корпусу, а именно батареи капитана Кормейля, продвинулись вдоль Эпинуа и к одиннадцати часам снова заняли восточный участок Вандейского моста. Но сколько их там? Вся надежда на Североафриканскую пехотную дивизию генерала Дама; теперь, когда отказались от вейгановского плана наступления, она освободилась и ее решено перебросить сюда, забрав от генерала Альтмейера. Генерал Дам стоял на Скарпе, со стороны Раша, к востоку от Дуэ. Этой ночью ему передали приказ из штаба армии сменить две легкие мотодивизии, обороняющие каналы вокруг Карвена. Но попробуйте-ка быстро передать приказ по всем постам, да еще в условиях сегодняшнего дня, когда все дороги забиты, когда отовсюду движутся беженцы, англичане, пополнения, части 5-го армейского корпуса, который отводят назад, так как наступление отменено… целый день алжирские стрелки генерала Дама идут форсированным маршем и только вечером выходят наконец на дальние подступы к Карвену.

В желтом небе сверкают молнии. Гаспар Бокет вытащил из-под навеса большую тачку и вместе со своими двумя братьями отправился к полотну железной дороги. Драгуны кричали ему: туда не ходи! Но это его не остановило. Он знал, куда ему надо. Из леса, что за Эпинуа, доносилась стрельба. И грохот танков. Неподалеку от переезда свалены в кучу новые шпалы. Братья Бокет нагрузили полную тачку, съездили еще два раза, привезли песку, рельсы. Теперь можно будет превратить бокетовский погреб в неприступное убежище. Весь поселок был в восхищении. Но только в погребе для всех места нехватит.

За целый день Гаспар всего раз оторвался от работы. Катрин рассказала ему о том, что творится в городе. После отъезда мэра и полиции оставшиеся жители разграбили магазины. На площади раздавали банки консервов, взятые в бакалейных лавках. Можно подумать, что Карвен готовится к длительной осаде. Гаспар Бокет встревожился. «А как же бабка?» Эта мысль не давала ему покоя. Он не прикоснулся к еде, которую Катрин принесла ему в погреб. Места здесь не так уж много, ведь надо считать еще трех женщин, детей; а наверху, в городе, творилось невесть что. К глухим раскатам грома присоединился грохот канонады. Но попробуйте-ка переубедить Гаспара, раз он вбил себе что-нибудь в голову! Катрин не пускала, спорила с ним до хрипоты, но, по правде говоря, он, Гаспар, прав. Бабка-то ведь там, в городе,