налаживается; и в кругах, близких к «Пти паризьен», говорили, что Лаваль почти уверен в заключении перемирия в самые ближайшие дни, раз маршал вошел в правительство. От мужа ни звука: ведь Анри был в Бельгии, меня это так волнует! А главное, ничего не поймешь. Столько разных слухов, кому верить? Чего желать? Амбруаз Бердула — а он член Французской академии — определенно сказал ей, что при существующем положении ужаснее всего было бы, если бы Франция выиграла войну. Тогда бы нам из этого просто не вылезти! Ну как было мне, обыкновенной женщине, разобраться во всем этом, посуди сам, котик, среди полной сумятицы, когда необходимо было все время чем-то отвлекаться, одурманивать, убаюкивать себя.

Приезд в Париж Мюллера явился, несомненно, перстом судьбы, роковой неизбежностью… Она всегда его побаивалась, хотя с ней он был очень кроток, а может быть, именно из-за этой кротости… Когда такой дикий зверь прячет когти… Сколько раз она готова была отдаться ему. О, ее удерживали никак не институтские предрассудки!

Отдаться… Какое великолепное выражение, ты не находишь?

Он свалился как снег на голову. Однажды вечером, во время тревоги, это было воскресенье, я никогда не забуду, я только собралась спуститься в убежище. И вдруг — он. Прямо с фронта. И вид еще более зверский, чем всегда. Грязный, небритый, а за ним по пятам какой-то татуированный человек, настоящий убийца, весь лоб в синих разводах… Он сказал этому типу: — Ступай на кухню, там тебе поднесут стаканчик… — Не знаю, все это действовало на меня как-то возбуждающе. Удивительное состояние. Каждую минуту можно было погибнуть. Мюллер говорил о евреях, восхищался немцами, их дисциплиной, вооружением, стратегией, дипломатией, размахом их планов… Они возьмут Париж! Да, так все считали три дня назад, но теперь как будто вовсе нет? Тут он захохотал. Он хохотал прямо демоническим смехом. — Кто знает, что это? Конец света или начало? И кто уцелеет — вы, я? — Мари-Адель на миг вспомнила о муже, где-то там, в Бельгии. Ей представилось, что он лежит посреди равнины, глаза у него открыты, разбитая армия бежит, знамена захвачены неприятелем… Это было слишком страшно — нет, нет, скорее, во что бы то ни стало, забыть, забыться! А перед ней этот мужчина, точно манящая бездна…

Теперь он говорил, что Мандель непременно велит его арестовать. Она не допустит, чтобы он ночевал в другом месте, ни в коем случае. Здесь никому в голову не придет его искать… Прислуга? Ах, неважно, раз все равно конец света. В передней спал Лафюит с заряженным револьвером. Ах, какое это было самозабвение! Рассудочное самозабвение. Она твердила себе: он — мой любовник, у меня есть любовник… А что говорили по радио! За ночь на фронтах никаких изменений не произошло… Все честные люди должны сдавать золото во Французский банк. Я совсем потеряла голову, ни одна женщина не давала никогда мужчине таких доказательств своей безумной страсти: подумать только, я осталась с тобой в четверг, ты отлично это помнишь, негодяй! А ведь Бердула дал мне билет на заседание Академии, и я совсем об этом позабыла. Заседание, на котором его преосвященство архиепископ Грент[675] приветствовал маршала… Представляешь себе, как это было трогательно! Я всем, всем для тебя жертвую, ты меня просто развратил! Все равно! Будем любить, пока любится. А там можно и умереть! Впрочем, это еще неизвестно. Немцы как будто раздумали идти на Париж. Когда они уничтожат нашу армию на севере, и танки, и все, может быть, мы еще успеем заключить мир… Потому что иначе народ тут, в Париже… Если бы ты знал, что говорил Симон де Котель шестнадцатого! Есть точные сведения. Рабочие уже поделили между собой кварталы, дома… Но мы ведь все-таки не мужики! У нас здесь столько красивого! Опера, модные мастерские!

Мюллер хохотал. Эти дни он хохотал все время. Да, конечно, настал конец света. Для евреев. А нам-то о чем беспокоиться? Мы ведь не евреи. Одна аристократия изгоняет другую. Народ? Он собственными руками растерзает своих вчерашних хозяев. К народу надо уметь подойти. Об опере нечего тревожиться. У них там такие дирижеры! Только бы пока что не попасться Манделю. Мари-Адель сжимала его в объятиях. Какой он сильный! И вдруг его отнимут у нее, убьют его, ее героя! Этот поцелуй может оказаться последним… Ну, что это! Ты думаешь о другом!

— Да, я думаю о другом, — сказал он. — Представь себе, мне вздумалось сегодня после Военного управления заглянуть к одному приятелю, вернее, знакомому. Он живет на улице Ульм. Пришлось сделать крюк, потому что на площади перед Пантеоном было черно от народа, словно туда опять привезли тело Жореса… Люди запрудили все пространство по обе стороны Пантеона, вплоть до улицы Суффло, сплошной толпой стояли вдоль библиотеки лицом к церкви Сент-Этьен-дю-Мон. Мужчины обнажили головы. Только газовые фонари торчали на поверхности. На паперти воздвигнут алтарь, задрапированный красным бархатом, кругом пальмы, золотая утварь, священник размахивал чашей со святыми дарами, взывал к святой Женевьеве[676]. Толпа повторяла за ним заунывные молитвы. Парижане молились об избавлении от нового Аттилы[677]! Они ждут чуда, обещанного Полем Рейно… А я рассуждал про себя: что мы, в сущности, знаем об Аттиле? Может, он-то и был прав. Потом я заглянул в «Ларусс»[678] и выяснил, что задолго до него на Камарге[679] высадились евреи Лазарь и Марфа[680] и успели распространить яд рабской морали. А Женевьева, та митинговала против короля Франции Кловиса[681], да, да, мы это запамятовали!+

В результате королю пришлось уступить и принять веру, завезенную из Палестины. Во всяком случае, как полководец, Аттила был не чета генералу Гамелену.

Мари-Адель вздохнула. — Гадкий! Ты даже у меня в постели думаешь о политике. — И, ластясь к нему, она наконец отважилась задать вопрос, который мучил ее с самого приезда Мюллера: — Объясни мне, милый… я никак не могу понять твою странную связь с этим загадочным типом. Зачем ты повсюду таскаешь его за собой?

— Лафюита? — спросил он. — Что за вопрос? Ведь он же мой денщик.

— Ах, так! — разочарованно протянула она и пояснила: — А то, понимаешь, у меня тут и кольца, и жемчуг… и клипс с изумрудами…

— Ну так спрячь их подальше, — ответил он.

* * *

В это утро передвижение войск к северу осуществлялось при более или менее нормальных условиях, но командование