Гаспар отворил дверь и вошел в комнату. Никого. Из задней каморки, где умещалась только кровать да ночной столик, послышался слабый старческий голос, хотя бабке, верно, казалось, что она кричит: — Это немцы? — Она лежала в постели. У нее был жар. Пустяки, пройдет. Нет, к вам не пойду, слишком у вас тесно. Здесь погреба нет, да ей это все равно, вот только что громыхает. И еще гроза. — Спасибо тебе, что пришел… — Он обнял бабку и шепнул ей на ухо: — А знамя, бабушка, знамя где? — Тогда бабушка рассмеялась. Так, выходит, Гаспар не ради нее пришел. Ох, уж эта молодежь! Я так и знала… Не бойся, твое знамя на месте, сынок!

И здесь на улице были солдаты. Они бежали к западной окраине города. На заводе, развороченном снарядами, в совершенно не пригодный для этого подвал стащили раненых, их опустили по отвесной приставной железной лестнице. Когда Рауль и Жан попробовали извлечь оттуда марокканцев, которых они рассортировали по-своему в подвале, приспособленном под склад для сырья, а никак не под помещение для людей, им пришлось отказаться от мысли вынести самых тяжело раненых, потому что вытаскивать лежачих было очень трудно и бедняги кричали на крик. К счастью, теперь было три машины, присланные из штаба армии с незнакомыми водителями и Филлу.

Филлу как раз сказал, что в двухстах метрах отсюда, в поле, тут же за заводом, остались раненые, которых не могли подобрать.

— Ну, знаете, — возмутился Жан, — двести метров — и вы их не подобрали, а нам за семь километров ездить приходится!

Сержант, к которому обращался Жан, хмыкнул. — Тоже придумал, молокосос! — Жан, как всегда, начал кипятиться. Но сержант взял его за руку и вместе с ним обогнул завод. Все стало ясно без объяснений. Попробуй только сунуться в поле… вокруг свистят пули, мелкие снаряды. Монсэ отскочил в сторону. — Они далеко? — Ответ простой: — Здесь. — А раненые? Двести метров… положим, меньше… Но представляешь, каково их отсюда на спине выволакивать… Рауль стоял за ними. Он спросил: — А на машине? — Ну, парень, верно, совсем рехнулся. — Нельзя же их там бросить! — Да ведь у тебя не вездеход! — Увидим, — сказал Рауль.

Безумные поступки лучше совершать необдуманно. Жан первый вскочил на сиденье. Рауль дал ходу. Двести метров… на это много времени не требуется. На них охотились, но пока что отдельные стрелки. Должно быть, хотели подпустить поближе, чтобы послать свой гостинец. А уж подбрасывало и трясло на этом окаянном поле! Когда они остановились и вышли из машины, все, кто был у завода: и Филлу, и вновь прибывшие, и сержант, и здешний санитар, и марокканцы — все в один голос воскликнули: — С ума сошли! — В траве лежали пять раненых с воспаленными страдальческими глазами. Один был без сознания. Прежде всего Рауль с Жаном подняли его. Потом повели остальных, которые едва могли идти, даже опираясь на плечо…

Так вот: те, что стояли напротив, немцы, хотите верьте, хотите нет, только они прекратили стрельбу. Флажок с красным крестом был ясно виден на машине. Все же Рауль и Жан спешили поскорей убраться. Тем более, что пушка, бившая издалека, не думала о Женевской конвенции. Когда санитарные машины въезжали в Карвен, на завод с грохотом и треском обрушился снаряд, так неудачно, что разбил лестницу, и в течение нескольких часов человек двадцать заживо погребенных в подвале марокканцев громко кричали, но вытащить их не было никакой возможности. Потом голоса один за другим замолкли.

Самое ужасное, что при всем старании они никак не могли вывезти всех раненых даже из мэрии. В последний рейс врачи спросили Алэна Морльера, что делается на фронте. За кого они принимают Алэна? Но он заметил, что на столе были разложены карты и что врачи исчертили их красным и синим карандашом. Со стены сняли фляги, в полутемном подвале видны были свернутые пожитки. Так что же это такое? Врачи тоже смываются? А как же раненые?

— Будьте добры сказать вашему начальнику, молодой человек…

Этот был с тремя нашивками, уже в каске и — смешная деталь — при противогазе… — Будьте добры сказать ему, что мы поручаем наших раненых его заботам…

— Но, господин капитан, — сказал Морльер, — это, должно быть, наш последний рейс, нам пора догонять свой дивсанотряд.

— Ну что ж, что могли, то и сделали! — сказал капитан. И господа офицеры начали сматывать удочки.

Водитель той санитарной машины, в которой сидел Алэн, был из новых. Он не переставая ругался. Богатство и похабность его словаря произвели впечатление на Морльера. Казалось, сама гроза, громыхавшая над Карвеном, вторила его сквернословию. Алэна, доброго католика, бросало в жар и в холод от кощунственного сочетания имени господа бога с самыми циничными словами. — Кем ты в гражданке был? — И водитель, снова помянув бога, ответил чрезвычайно кротким тоном: — Студентом богословского факультета, голубчик! — Затем, сплюнув в окошко, он пустил такое крепкое словцо вслед удиравшим врачам, что даже они покраснели бы от стыда.

Партюрье уже собирался уезжать из Ваттьессара. Оба транспорта — Алэна Морльера и Жана де Монсэ — подошли один вслед за другим. Но Жан просил разрешения вернуться в Карвен, чтобы вывезти еще хоть нескольких… Из пригорода Эпинуа и из мэрии… Ведь если мы уедем, им крышка. Рауль говорит, что марокканцы для Гитлера это все равно как сенегальцы… — Что вы ко мне с Гитлером пристали! — огрызнулся фармацевт. — Больше сотни марокканцев за день вывезли — и хватит…

Он вдруг остановился, он услышал свои собственные слова и увидел глаза Жана; в глазах Жана сверкнуло что-то, но не отблеск молнии. Пока еще бушевала буря… но вот она прекратилась, проглянуло солнце. — Ладно, поезжайте, совсем вы меня с толку сбили! Возьмите три машины. Морльера не надо. Он поедет со мной. Вернетесь прямо в дивсанотряд, погляди по карте: вот тут, видишь? Поезжайте на Секлен, а потом от Секлена на северо-запад, минуя Лилль; какой дорогой поедете — все равно, только держитесь по правую сторону железной дороги, а потом… смотри… здесь за Эркенгемом…

Итак, Жан опять поехал в Карвен.

— Вот это воскресенье, а? — сказал Рауль, нажимая на акселератор.

— Как? Разве сегодня воскресенье?

* * *

Уже два дня церковь около терриконов содрогалась от взрывов. Но самый сильный удар