– Сударь, – спросила она, – вы исполнили то, что вам было поручено?

– Этот человек сейчас в номере шестом и выйдет оттуда разве что на плечах тюремщика, который сбросит его труп в реку.

– Вы преданный и незаменимый слуга, – сказала Маргарита. – Первый же свободный чин будет вашим.

Офицер потер бы руки, будь это разрешено уставом; довольствовался он тем, что отдал честь с еще большим почтением и внутренне возликовал, сказав себе, что теперь уж продвижение по службе ему обеспечено. Что до несчастного лучника, которого он бросил в темницу, то бедняге предстояло умереть там от голода или жажды, но офицер о нем уже даже и не вспоминал.

– Вот только, – продолжала Маргарита, – чин этот вы заслужили еще только наполовину и теперь должны немного потрудиться, чтобы заработать его целиком.

– Что нужно сделать, госпожа? Я готов.

Маргарита ненадолго задумалась, быть может, колеблясь, но все же решилась:

– Возьмете с собой человек двенадцать-пятнадцать ваших лучников, из тех, что покрепче, а главное – умеют держать язык за зубами, и направляйтесь в Нельскую башню. Переройте ее снизу доверху, и арестуйте всех, кого там обнаружите, будь то мужчины или женщины, а потом возвращайтесь с докладом. Речь идет о шайке разбойников, которые покушались на жизнь короля.

Офицер ушел.

Спустя час он вернулся.

– Госпожа, – сказал он, – эти мерзавцы, вероятно, ожидали, что за ними явятся, так как мы обнаружили там лишь одного из них. Я лично его арестовал и, до ваших дальнейших распоряжений, поместил в одну из камер верхнего уровня.

– Вы знаете, кто он, – тот, кого вам удалось задержать? – спросила королева.

– Самому мне он был не знаком, но один из моих людей, который видел его у Монфокона, его узнал: это тот негодяй, который вместе со знаменитым разбойником Буриданом посмел публично угрожать монсеньору Ангеррану де Мариньи. Один из тех, за чьи головы назначена награда – мессир Филипп д’Онэ.

Маргарита едва заметно побледнела, губы ее задрожали.

– Что прикажете с ним делать, госпожа? – поинтересовался офицер.

Маргарита глухим голосом спросила:

– Куда вы поместили того лучника?

– В номер шестой, госпожа!

– В одну из тех камер, из которых лишь один выход – в воды Сены, не так ли? – продолжала Маргарита голосом еще более тихим и глухим.

– Да, госпожа! Номер шестой занят, но остается номер пятый.

– Что ж, – промолвила Маргарита, – поместите Филиппа д’Онэ туда…

* * *

Кое-кто услышал этот приказ Маргариты. То была Жуана, прекрасная субретка и наперсница королевы. Ничего удивительного – приученная хозяйкой к шпионажу, в искусстве подслушивать под дверьми ей не было равных.

Итак, малышка Жуана слышала всё, от первого и до последнего слова.

– Бедный юноша! – прошептала она. – Стало быть, ему предстоит умереть, да какой ужасной смертью! Если бы я могла разжалобить королеву! Она ведь жестокая только когда это необходимо… Но нет, это невозможно! Раз уж госпоже Маргарите есть чего опасаться от этого дворянина, жалости от нее до дождешься… А спасти его – еще более невозможно!.. Нужно что-то придумать!.. Ведь это так невыносимо – знать, что такой отважный и красивый молодой человек должен умереть, и ничто в мире не может его спасти, нет, ничто!

Жуана смахнула слезинку.

И если бы Филипп д’Онэ увидел эту слезинку, если б ему была дорога его жизнь, возможно, он вздрогнул бы от надежды, так как кто знает, на что способна женщина, которая плачет искренне?

Жуана расчувствовалась по поводу одного несчастного, но даже и не подумала оплакивать судьбу другого, которого ждала такая же ужасная смерть. То, что она испытывала к Филиппу д’Онэ, возможно, было и не любовью, но неким, на нее похожим, восхищением, тогда как бедный лучник был ей совершенно безразличен.

Но если малышку Жуану лучник не заинтересовал вовсе, то вот Мабель – по причинам, о которых мы расскажем чуть позже – весьма.

Нам сложно даже подобрать слова, чтобы описать, сколь велико было изумление несчастного солдата, когда его вместо всякого вознаграждения подхватили под руки трое или четверо сослуживцев.

Он только и успел крикнуть:

– Но что такого я сделал?

И в тот же миг он был связан и, с кляпом во рту, его поволокли прочь без того, чтобы кому-то нашлось до этого дело – подобные внезапные аресты были в Лувре делом привычным. Нередко случалось, что тот или иной зал дворца оказывался буквально залитым кровью после короткой расправы, происходившей прямо на месте и без всякого суда.

Потому, повторимся, арест лучника королевы никого не удивил.

Солдат быстро сообразил, что его тащат в главную башню Лувра, в подземельях которой находились тюремные камеры.

У двери, за которой находилась уходившая вниз, под землю, лестница, ему удалось освободиться от кляпа и повторить свой жалобный вопрос:

– Что такого я сделал?

– Скоро узнаешь, – ответил офицер.

– Скажите мне хотя бы, сколько времени мне предстоит провести в тюрьме?

– И это скажу, только потерпи немного.

Перестав сопротивляться, лучник спустился по лестнице к верхнему уровню, где находились камеры первой категории, и лишь тогда, когда он увидел, что на этом этаже никто останавливаться не собирается, и его ведут еще ниже, бедняга осознал весь ужас своего положения. Он принялся неистово отбиваться и громко кричать, но вопли и мольбы заглушали внушительной толщины стены. Вскоре он оказался в неком узком и смрадном проходе, где даже дышалось с трудом. Открылась дверь, его, словно какой-нибудь сверток, зашвырнули внутрь, дверь захлопнулась, и на этом всё кончилось. В течение первого часа бедняга, помутившись рассудком, яростно метался по узкой камере, в которую его бросили, пытаясь разбить голову о стены, но, похоже, череп у этого швейцарца (а мы ведь еще не упомянули, что сей лучник, как и все его товарищи, был швейцарцем?) оказался слишком прочным. Его многострадальный лоб лишь покрылся большими шишками. От отчаяния бедолага попытался вырвать волосы из бороды, но эту бороду, рыжую и густую, рвать оказалось не легче, чем те столетние дубы, что стоят на склонах Гельвеции.

Устав биться головой о стены и испытывать на прочность свой волосяной покров, несчастный швейцарец потерял сознание от боли и растянулся во весь свой рост в луже воды. Прохлада вскоре привела его в чувства. Тогда он принялся жаловаться на судьбу, задыхаясь от всхлипов, похожих на лошадиный храп:

– Святое чрево! Похоже, я труп! А если еще и не труп, то вскоре им буду! Подохну здесь, как собака, которую побили и бросили умирать у придорожного столба… Я же видел, на какой этаж мы спустились! Меня сунули в самую дальнюю дыру… А ведь все знают, – добавил он, содрогнувшись от страха, – что те, кого сюда бросают, живыми уже не выходят. Ни для кого ведь не секрет, что ни один из тюремщиков и не подумает сюда спуститься, чтобы принести узникам еды. Больше никогда не увижу я родные края, не увижу тот домишко, в котором родился… А сгубило меня честолюбие, будь оно неладно. Если б не поверил красивым обещаниям вербовщика, если б не захотел посмотреть на французский двор и его диковины, то и сейчас бы был там, среди друзей, коров и моих родных. Ах, бедная матушка! Что скажешь ты, когда узнаешь, что твой Вильгельм был брошен умирать с голоду, и, что хуже всего, так и не узнав, в чем же состояло его прегрешение.