с кем-нибудь из них или со всеми. Никак не могу одобрить этого сугубо британского настроя. Так им и говорю и иду спать, не дожидаясь ответа.

13 августа. Вывод о том, что Сен-Бриак всем нам идет на пользу, определенно имеет под собой основания. Купание становится менее мучительным, а дети свободно болтают по-французски с милейшими горничными. Континентальный завтрак, к сожалению, не пользуется успехом у Роберта, который ежедневно с тоской вспоминает бекон, но не может не похвалить langoustes и entrecôtes, составляющие традиционное обеденное меню.

Касабьянка подтверждает звание прекрасного воспитателя по итогам жутковатого противостояния, в ходе которого они с Робином выясняют, как долго последнему позволено находиться в воде. Все это время я, забыв про мокрый купальник, наблюдаю за процессом сквозь щелку между досками в стене домика для переодевания. Уже собираюсь вмешаться, но тут Робин сдается и Касабьянка с пугающим спокойствием выпроваживает его из моря. Остаток дня они проводят в угрюмом молчании, но вечером происходит примирение, и Касабьянка заверяет меня, что теперь все будет хорошо. (NB. Молодые зачастую настроены чересчур оптимистично.)

15 августа. Заговариваю с двумя постояльцами, одного из которых Роберт за глаза называет «старьевщиком на пенсии»: похоже, тот совершенно махнул на себя рукой, причем давно. Он рассказывает мне о своей давно умершей супруге (это все объясняет), которая была гением в своем деле. В каком именно, узнать не удается. Еще он добавляет, что тоже писал книги. Спрашиваю о чем, и он кратко отвечает, что о психологии. Мы обсуждаем погоду (здесь она плохая, но все равно лучше, чем в Вулвергемптоне, где он как-то был проездом, а я не была вовсе) и гуманные методы убоя скота, сторонниками которых мы оба являемся. За неимением новых тем разговор возвращается к погоде, но меня спасает Касабьянка, который заявляет, что, кажется, меня ищут (совсем как в полицейской сводке), хотя на самом деле нет.

Затем он с превосходством замечает, что некоторые так и норовят навязать свое знакомство соотечественникам. Вместо ответа говорю, что вечером будут танцы и я бы хотела сходить. Вид у него такой, будто я сказала нечто ужасное, и дальше он предпочитает молчать.

Поскольку до этого у меня не было ни малейшего намерения пойти на танцы, а Роберт наотрез откажется меня сопровождать, возникает неразрешимая проблема с соблюдением приличий. (Вопрос: Можно ли заставить Касабьянку выступить моим партнером против его воли? Решение, может быть, и спорное, но вносит разнообразие.)

Ищу Вики на улице, где она обычно подолгу играет с бродячими французскими собаками. Пожилая рыжеволосая англичанка, которую зовут, кажется, Вай, взволнованно сообщает мне, что среди этих собак есть не вполне воспитанные и маленькой девочке не пристало с ними водиться. Я коротко отвечаю, что собаки везде одинаковы. В голову запоздало приходят ответы поудачнее. Собаки Вики кажутся мне прекрасно воспитанными, и я не вижу причин им докучать. Вместо этого мы с Робином идем в лавку через дорогу и покупаем персики, печенье и мелкий черный виноград. Начинается ливень, Вики и собаки расходятся, мы все возвращаемся в гостиницу и играем в викторину в дальнем углу столовой.

К расстройству остальных участников, Касабьянка играет очень хорошо и побеждает всех, включая Роберта, вопросом о линии Уоллеса, которая в итоге оказывается какой-то совершенно непонятной чертой, отделяющей одних животных от других[258]. Интересно, что бы Вай сказала на это объяснение? Естественно, не предлагаю Касабьянке пойти и узнать.

Дети загадывают какие-то древние загадки и сами же их отгадывают, а Роберт сосредоточивается на арифметических примерах. Молча взираю на это и безуспешно пытаюсь вспомнить какую-нибудь область знаний, в которой могу отличиться. Наконец Робин спрашивает меня, сколько будет семь помножить на девять. Отвечаю быстро, но неправильно. Касабьянка при первой же возможности ненавязчиво возвращается к этому вопросу и предлагает ежедневные получасовые занятия арифметикой, поскольку «тогда мне будет гораздо проще вести домашнюю бухгалтерию». Принимаю предложение, хотя и осознаю, что упростить возню со счетами может только резкое сокращение расходов и невероятное увеличение доходов, но вполне согласна, что уметь считать только на пальцах нежелательно в любом возрасте, и уж тем более когда ранняя юность позади.

Процедура купания проходит как обычно, однако ее дополнительно оживляет неожиданное и драматичное появление какого-то французского юноши, которому срочно нужно знать, нет ли среди нас врача, потому что у немецкого джентльмена в домике для переодевания приступ. Касабьянка немедленно бросается в море, куда, по его словам, только что уплыл англичанин-доктор. (Вопрос: Касабьянка что, ясновидец?) Робин и Вики хором спрашивают, можно ли посмотреть на немецкого джентльмена с приступом, и я с огромным трудом удерживаю их от того, чтобы бежать к домику, возле которого уже собралась взволнованная толпа.

Одни говорят, что немецкий джентльмен без сознания, другие, что пришел в себя, третьи, что он уже мертв или даже убит. В толпе громко ахают, а дама-француженка восклицает: «Il ne manquait que cela!»[259] Поневоле задумаешься, каким же тогда было ее остальное пребывание в Сен-Бриаке.

Спрашиваю Роберта, не считает ли он, что должен пойти помочь. Он спрашивает, чем именно, и уходит.

Из моря возвращается мокрый Касабьянка, за которым следует такой же мокрый доктор, и я срочно увожу детей подальше от зрелища, которое может вот-вот открыться. Последнее, что я слышу, – как кто-то говорит про Касабьянку, что он tout à fait aimable[260].

Развязка наступает, когда вскоре Касабьянка возвращается с новостью, что Доктор Определил Несварение и немецкий джентльмен уже на пути домой со своей женой из Норвегии. Последний факт отчего-то придает всему происшествию весомость и оттенок респектабельности.

По дороге в гостиницу снова попадаем в ливень. Робин и Вики уговаривают меня пойти есть мороженое в отвратительной «Английской чайной», которую они патриотично предпочитают всем французским заведениям, хотя она им безоговорочно проигрывает. Проявляю слабость и соглашаюсь. Ветер насквозь продувает мокрое ситцевое платье, в которое я сегодня опрометчиво нарядилась. Задумчиво посмотрев на меня, Касабьянка бормочет, что какая-то я Бледная, – полагаю, на самом деле это означает Бледно-Синяя.

По возвращении в гостиницу роскошествую и принимаю горячую ванну за четыре франка, prix spécial[261].

После громкого хлопанья дверьми и шумных разговоров дети наконец ложатся спать, и я говорю Роберту, что можно бы заглянуть на танцы после ужина, – это сказать легче, чем «Я хочу пойти на танцы».

Роберт отвечает почти так, как я ожидала.

В конце концов нерешительно, бочком вхожу в танцевальный зал, сажусь на самом сквозняке и наблюдаю, как все одинаково плохо танцуют le tango. Касабьянка, очевидно, полагая это своей обязанностью, неохотно предлагает станцевать следующий фокстрот. В процессе танца оказывается, что сейчас будут выбирать