Всю предшествующую жизнь я занимался тем, что работал как журналист. В смысле, писал тексты и получал за это жалованье. О том, что я могу быть менеджером, могу собрать людей, подчинить их своей воле, раздать патроны и куда-то повести – такой идеи у меня никогда не было. У Глеба она почему-то была. Меня это безумно удивило, с одной стороны, но с другой – на дворе стоял декабрь 1998 года. После дефолта российские гуманитарии остались без работы. Половина газет приказала долго жить, другая – сократила штаты и перестала платить зарплату. Соответственно, когда Глеб Олегович сказал: хочу первую ежедневную интернет-газету и у меня есть на это 100 тысяч долларов, – тут я, даже если вообще ничего не понял, спорить не стал.

В 1998 году был очень хороший интернет, о котором сейчас мы можем только мечтать. Интернет, в котором все люди – с высшим образованием, с языками, все люди – вежливые, культурные и знакомые между собой. Симон Кордонский, Глеб Павловский, Альфред Кох, Анатолий Чубайс обсуждают между собой, туда пошли реформы или не туда, в чате на “Полит. ру”…

Грянул дефолт, про который говорили, что его не будет. И возник чудовищный кризис доверия к традиционным СМИ по теме “Где наши деньги?”. Мне начали звонить люди, которые не общались со мной лет тридцать, и спрашивать: “Слушай, ты же там где-то в интернете сидишь, что там говорят про вклады в Инкомбанке, «СБС-Агро»? Отдадут?” То есть у людей появилось представление, что все СМИ врут, а в интернете сидят люди, не аффилированные с теми, кто прикарманил деньги, и они знают всю правду.

На этом взошла звезда РБК, которое существовало как агентство бизнес-информации: рассылали клиентам котировки по закрытой подписке. В нагрузку к котировкам шли текстовые новости. Андрей Себрант, сейчас директор по маркетингу продуктов “Яндекса”, сказал им: вы новости откройте для публики, сейчас огромный спрос. Они рискнули. Понятно, что это были за новости, – копипасты из ТАСС и РИА, иногда даже фамилия корреспондента могла оставаться. И вдруг РБК на повороте обходит всех. Потому что все пришли читать интернет в надежде, что, может, скажут, где их деньги. Где деньги – не рассказали, сами не знали.

Это было чудовищно интересное время, было абсолютно непонятно, что произойдёт после парламентских выборов 1999 года и президентских 2000-го. Было время громадных шансов у группировки Примакова-Лужкова. Происходила война, происходила Карла дель Понте, Скуратов.

У меня лежала кассета с тем самым “человеком, похожим на генпрокурора”, которую друзья дали посмотреть. И у Глеба Павловского была большая драма в тот день: он понимает, что у меня бомба, которую я могу просто взять и опубликовать. Но ему в администрации не давали отмашки. Наверное, надо прийти ко мне и спросить: “Антон, а можно не ставить эту кассету?” У меня тоже немаленькая драма: вот кассета, вот человек, похожий на генерального прокурора. А с другой стороны – грязь и мерзость… В общем, я её не поставил. Зато её поставил в эфир федеральный телеканал “Россия”.

, что власть не замечает нас в упор. Мы находимся на расстоянии вытянутой руки от Кремля, а Кремль не имеет к нам никаких вопросов.

В первый раз заметили, когда появился “джокер” по фамилии Путин, незнакомый и непонятный. Нужно было нарастить ему рейтинг. А что было самое страшное в этом человеке для демократически настроенных элит? Слово “кагэбэшник”. В общем, главный упор делался на то, чтобы объяснить интеллигенции: он не стрелял людей по темницам.

И вот за три дня до того, как Путин стал и.о. президента, людей из интернета позвали в Белый дом. Там были Аркадий Волож, Тёма Лебедев, Саша Гагин, Глеб Павловский, президент тогда РосНИИ развития общественных сетей Платонов, я – в общем, люди, считавшиеся тогда главными в рунете. Мы сели за стол, там были Рейман, Лесин, Клебанов и Путин во главе стола. И они разыграли изумительный спектакль перед нами. Встаёт Рейман и зачитывает проект постановления правительства о запрете негосударственной регистрации доменов в России. Потом встаёт Лесин и зачитывает проект постановления, что все сайты отныне обязаны регистрироваться в качестве СМИ. А Путин задаёт нам вопрос: что вы, друзья, про всё это думаете? Тут я поднялся и сказал: “Вот, Владимир Владимирович, за что мы, собственно, вас и боимся. Мы выстроили экосистему, в которой работаем и живём, и вдруг федеральный министр, как фокусник из рукава, достаёт закон, который отменяет всё наше существование. И то, чего мы боимся, только что прозвучало”.

Это была блестящая разводка. Потому что дальше Путин, глядя на меня, говорит: “Вот для этого разговора я, Антон Борисович, собственно, вас всех и пригласил. Мы фиксируем то, что сложилось, ничего не ломаем, не экспроприируем. Как с дачными кооперативами после советской власти: у кого что было, за тем то и закрепили… Я эти постановления правительства никогда не подпишу. Мы не хотим, чтобы вы нас боялись. В России не будет ни китайской, ни вьетнамской модели”. Вот что мы услышали: развивайтесь, цветите, у нас нет с вами никаких проблем. И так мы жили 12 лет.