Они переглянулись с Петюшей и снисходительно посмеялись, каклюди, хранящие тайну, недоступную обывателям.

– Это все в прошлом, – сказал он. – Сейчас яв другой области.

– Я помню ваши теоретические статьи и яркие доклады. Авы меня не помните?

Он посмотрел на меня внимательно, но лишь нахмурился.

– Много вас было.

Он меня не помнит! Это поразительно! Но ведь он же работалсо мной! Я был объектом его главных забот! Его мучительных подозрений! Точкойприложения всех его талантов!

Хорошо, он может не помнить Куницера, не помнить Малькольмова,не помнить бедолагу Саблера, пусть даже он запамятовал Хвастищева, но все-такиразве мог он забыть свои

В прошлые времена этот человек был Верховным Жрецом и не разв периоды обострения борьбы за чистоту идеологии вызывал к себе злополучногоПантелея.

Пантелей уже привычно подходил к импозантному дому в стилемодерн и некоторое время разглядывал большой термометр у парадного подъезда,пытаясь понять таинственные колебания ртути, явно не связанные с температуройземной атмосферы.

Несмотря на привычку, под ложечкой сосало. Перед визитами вэтот большой дом Пантелей всегда старался очистить как следует желудок, но темне менее кишечник обычно бурлил, пузыри волнения бродили по нему и лопались всамые неподходящие моменты.

В дверях офицер открывал его паспорт, сверял личность сизображением (хотя Пантелей давно уже сам себя не узнавал на паспортном фото),находил имя в списках и брал под козырек, одной лишь еле заметной улыбкойпоказывая, что знает о Пантелее кое-что кроме паспортных данных.

Пантелей попадал в деловой коридорный уют и от сознаниятого, что он, биологически обычный Пантелей, вот так, без особого труда попал всвятая святых, проникался неким благостным колыханьем сопричастности идушевного комфорта. Не без труда он напоминал себе о ложности этого чувства, отом, что этот термометр, этот офицер, этот медлительный лифт, эти зеркала имягкие дорожки, все эти предметы солидности, прочности, делового уюта отнюдь незащищают его, Пантелея, но лишь пропускают его к себе для очередной процедуры.

Он одевался на эти процедуры вполне благопристойно, нооставлял все-таки в своем туалете хотя бы одну дерзкую деталь – то оксфордскийгалстук, то башмаки из синтетического моржа, то затемненные очки, а бывало, дажеприкалывал (к подкладке пиджака!) калифорнийский значок с надписью: «Ай факсенсоршип».

Ни на минуту не забывая о тяжкой судьбе художника в хорошоорганизованном обществе, но и напоминая себе о своей духовной свободе, Пантелейзаходил в тамошний буфет «для всех» и брал сосиску. Взяв, еще раз подчеркивалкое-какую свою независимость таланта, с которым, как известно, нужно обращатьсяосторожно, почти как с сырым яйцом, ухмылялся и задавал буфетчице фантастическибессмысленный вопрос:

– Сосиски сегодня свежие?

Затем под изумленно-настороженным взглядом буфетчицы онначинал сосиску есть. Ел ее всегда с интеллектуальным презрением, но сфизиологическим восторгом: местные сосиски отличались от городских, каквиноград, к примеру, от бузины.

– Надеюсь, не отравился, – хмуро шутил он сбуфетчицей и медлительной важной походкой задавал стрекача в приемную ГлавногоЖреца, где снова испытывал чувство мнимой безопасности вперемешку с липкимволнением.

И вот начиналась процедура.

Пантелей входит в кабинет. Главный Жрец в историческойзадумчивости медленно вращается на фортепианной табуретке. На Пантелея – нольвнимания. Проплывают в окне храмы старой Москвы, башенки музея, шпиль высотногоздания… Все надо перестроить, все, все… и перестроим с помощью теории все кебеной маме…

– А-а-а-а, товарищ Пантелей, ува-уа, простите, почти неспал, беспрерывные совещания по вопросу юбилея Ленина… – тут ГЖ делает паузу,упирается Пантелею в глаза улыбающимся похабным взглядом и повторяет: – Кюби-лею Ленина… – Лицо его тяжелеет, и взгляд превращается в стальнойприщур, – Ленина Владимира Ильича, – говорит он, с непонятным, ногрозным смыслом давя на имя-отчество юбиляра, словно есть еще какой-нибудьЛенин – Юрий Васильевич или еще как.

Пантелей поеживается и садится на жесткий стул по правуюруку ГЖ.

– Ну-с, товарищ Пантелей, не хотите ли пригубить нашегомарксистского чайку? – ГЖ говорит уже вкрадчиво, каждым словом как бырасставляя колышки для ловушки.

– Спасибо, не откажусь, – сдержанно покашливает вкулачок гость.

– Отлично! – Хозяин в восторге совершаетстремительный оборот вокруг своей оси. Поймал, поймал скрытую контру! Уловилревизионистскую антиприязнь к партийному напитку!

Появляется круто заваренный чай с протокольными ломтикамилимона и блюдо с сушками: чего, мол, лучше – сиди, грызи! Жрец хлебосольноделает Пантелею ручкой.

Курево тоже предлагается Пантелею, и не какое-нибудь –«Казбек»! Доброе, старое, нами же обосранное неизвестно для чего времечко,боевые будни 37-го… ах, времечко, все в колечках от заветной трубочки! Сам Жрециз ящичка втихаря пользуется «Кентом».

Ну вот-с, нувотс, так-с, такс, все устроилось, чуткостьгостя усыплена, и с каждым глотком он углубляется в лабиринт ловушек.

Теперь – неожиданный удар.

– Значит, что же получается, Пантелей? Развращаетеженщин, девочек, – Жрец открывает толстую папку и заглядывает в нее как быдля справки, -…мальчиков?

Готово! Сомнительный художник нанизан, как бабочка, на иглупролетарского взгляда! Однако… однако, гляди-ка, еще сопротивляется…

– Насчет девочек и мальчиков – клевета, – глухоговорит Пантелей, – а с женщинами бывает.

– Шелушишь, значит, бабенок! – радостно восклицаетЖрец. – Поебываешь? Знаем, знаем. – Он копошится в папке, хихикая,вроде бы что-то разглядывает и вроде бы скрывает это (снимки сексотов?) отПантелея и вдруг

поднимает от бумаг тяжелый, гранитный неумолимый взгляд,долго держит под ним Пантелея, потом протягивает руку и берет своего гостя заладонь. – А это что такое у вас?

На кисти Пантелея еще со времен Толи фон Штейнбока осталасьотметина магаданского «Крыма», голубенький якоречек, обвитый царственнымвензелем «Л.Г.».

– Да это так, знаете ли… грехи юности, – мямлитПантелей, суммируя с безнадежностью – «ревизионист, битник, педераст,уголовник…».