Дружеское пошлепывание и хихиканье неожиданно прерывают егоунылые мысли. Жрец таинственно подмигивает, развязывает галстучек, расстегиваетрубашечку и вдруг, по-блатному скособочившись, показывает Пантелею свою грудь,на которой сквозь серебристый пушок отчетливо проступает могучий чернильныйорел, несущий в когтях женское тело.

Далее начинается пантомима. Пантелей, чтобы сделать Жрецуприятное, закатывает рукав и быстро рисует на предплечье кинжал, обвитый змеей,ГЖ, с романтическими искорками в глазах, выпрыгивает из брюк и показывает насвоих неожиданно стройных ножках сакраментальную надпись «они устали». Надоотвечать на дружеский жест руководства. Пантелей скидывает пиджак, выныриваетиз рубашки, не отрывая руки, изображает над средостением бутылку, колоду карт иблядскую головку – «вот что нас губит».

Счастливый вдохновенный Жрец уже бегает по ковру без трусов.

Засим показывается самое заветное, три буковочки «б.п.ч.» налоскутке сморщенной кожи.

– В присутствии дам это превращается в надпись«братский привет девушкам черноморского побережья от краснофлотцевкраснознаменного Черноморского флота». Такова сила здоровых – подчеркиваю«здоровых» – инстинктов.

Стриптиз окончен. Усмиряя возбужденное дыхание, ГЖ одеваетсяу окна, поглядывает на разъезды черномастных лимузинов, на лишенную всякоготеоретического смысла копошню грачей среди веток бульвара.

– Поедешь в Пизу, Пантелей, – хрипло говоритон, – устроишь там выставку, да полевее, не стесняйся. Потом лети в Аахени там на гитаре поиграй чего-нибудь крамольного для отвода глаз. А после,Пантелюша, отправишься к засранцу Пикассо. Главная задача – убедить крупногохудожника в полном кризисе его политики искажения действительности. Пустьоткажется от своего мелкобуржуазного абстракционизма, а иначе – билет на стол!

– А если не положит? – спрашивает Пантелей. –Билет-то не наш.

– Не положит, хер с ним, а попробовать надо! Есть такоеслово, Пантелюша, – «надо»! Я вот тоже вожусь здесь с нами, мудаками, асамого-то в науку тянет, в архив, к истокам… ох, как тянет…

Так неужели вся эта «бездна унижений», весь этот глум, всеэти балаганные бои и фальшивые стачки, все это останется без ответа? Неужели нехватит у меня характера хотя бы высморкаться в бессовестную харю? Неужели я неперестану играть с собой в прятки и не признаюсь наконец, что узнал тогогардеробщика, что это именно он, сталинский выблядок, тот самый, магаданскийзаплечных дел мастер?

Я его узнал, но он меня – нет! Они нас не узнают! Нас ведьмного было!

В Германии до сих пор судят нацистов, а наши вонючие псыполучают пенсии, а то и ордена за выслугу лет. Ладно, пусть они получают своиордена, но ведь должны же они, о Господи, хотя бы узнать о нашем презрении!

– Ну вот что, Федорыч, кончай треп, собери все этикосточки и отнеси в туалет. На посадку заходим, – сказал нескольковяловатым голосом безликий Петюша и отвернулся от грозного ГЖ к окну, в которомстояла уже на полнеба южная заря.

Вот так так! Оказывается, главный-то в этой парочке молодойбесподбородочный желтоволосый и, как положено, малость одутловатый «петюша»новой формации, а кардинальчик-то наш при нем в холуях, в шутах гороховых! Комуже мстить, кому выказывать презрение?

«Федорыч» метнул на меня вороватый взглядик – разобрался лисосед в субординации? – и, поняв, что разобрался, опустил побагровевшуюголову, тоненько захихикал, собрал в газетку все косточки от курки, кожицу,веревочки, севрюжьи хрящи (Петюша еще выплюнул в кучу что-то непрожеванное),собрал все это, тяжело встал, подавив слабый стен, и засеменил в туалет.

Петюша разглядел в окне в вишневом омуте некие огоньки ипотянулся сладко, с туманной многозначительной улыбкой.

– Большой, красивый город!

И по одной лишь интонации я узнал в нем молочного братаСереги Павлова, воспитанника низовых организаций, любителя финских бань имеждународных слетов прогрессивной молодежи.

– Говорят, что здесь процент импотенцииколоссальный, – сказал он, пальцем показывая вниз, в окно. – На этомфоне любой чувак…

Он так и сказал – «чувак»! Свои, свои! Поколение «Звездногобилета»!

– …любой чувак, у которого маячит, здесь на вес золота.

Он заговорщически подмигнул мне: не пропадем, мол,погужуемся за милую душу!

– А почему это здесь так сложилось? – спросил я.Невольно и у меня что-то весело екнуло внутри под влиянием его энтузиазма:золото, серебро, даже бронза в таком деле – совсем неплохо!

– Город окружен «ящиками». Радиоактивные отходы создаютфон в два раза выше нормы. Бабы…

– Бабы небось зубами скрежещут?! – воскликнул я.

– Из гостиницы не выйдешь, – усмехнулся он. –Сотрешься до корки. Таков Урал.

Горделивая нотка промелькнула в слове «Урал».

– Крым, вы хотите сказать?

– Урал, я говорю.

– Да мы ведь в Крым прилетели!

– Я вижу, ты перебрал, чувак.

– Да взгляните, небо-то здесь явно крымское!

– Небо? Я вижу, ты не в себе, чувак. Лучше бы домасидел.

– Да почему же вы решили, что это Урал?

– У меня командировка на Урал!

Я закрыл глаза от стыда и гибельной тоски. Ничтожества,выродки, изгои, всегда мы идем не туда, летим не туда, сползаем в трясинумаразма – ну и поделом!

Снисходительный, но отнюдь, отнюдь не сочувственный смехПетюши еще стоял у меня в ушах, когда стюардесса объявила по самолетному радио:

– Внимание, наш самолет через полчаса произведетпосадку в аэропорту Симферополь!

Еще не веря в свой выигрыш, в свое торжество, я глянул наПетюшу. Он сидел с такой миной, будто ему положили за пазуху жуткуюмеждународную провокацию. Федорыч утешал его на ухо – «будем жаловаться по ВЧ,по вертушке», как будто эта их вожделенная «вертушка» может переделатьСимферополь на Свердловск.