Шиманди проходит дальше. «Эти даже тех дурее!» — заключает он о шахматах.

Ход сообщения, по которому он идет, залит грязью, Шиманди пытается обойти лужу, цепляется за осклизлую стену траншеи. Руки в глине. Он вытирает их о полы шинели. Подходит к большой кучке солдат. Эти нашли себе дело позабавней — в «жучка» играют. Один сидит, другой кладет ему голову на колени. Сидящий закрывает ему рукой глаза. Кто-то из кучки солдат с размаху бьет добровольную жертву по заду. Ударил изо всех сил, солдат шипит от боли, разгибается, потирает зад, потом оглядывается: он должен угадать, кто его ударил. Налитыми кровью глазами рассматривает товарища. Каждый старается что-нибудь изобразить на лице. Один придвигается ближе, улыбается, словно говоря: «Это я!» Другой делает вид, будто хочет спрятаться. Третий равнодушно смотрит: «А ну-ка, угадай, дружок!» Четвертый смущенно прячет руку, но с таким расчетом, чтоб приметно было. И все словно говорят: «А ну, угадай, поднаберись ума, не то опять тебе нагибаться, опять тебе наподдадут как следует!» А потерпевший все еще потирает зад. Но теперь уже из хитрости. Пусть, мол, думают: «Бедняга только этим и занят». А сам поспешно перебирает в уме: какова сила удара, направление, выражение лиц, осанка, нрав и ухватки солдат — один риску не боится, другой труслив, третий осторожен. И, сведя одно к другому, старается угадать, кто его ударил. Коли угадал, все ликуют, и тогда другой солдат опускает голову на колени сидящего; ждет, впрочем, не столько он, сколько определенная часть его тела, будто в ней и сосредоточилось сейчас все его существо.

Эта игра и Шиманди по душе. Солдаты молча подталкивают его, дескать: «Вдарь! Вдарь!» — а Шиманди хоть и поднимает руку, однако кивает стоящему рядом: «Бей ты!» Несколько секунд продолжается молчаливое препирательство. А солдату, что ждет удара, кажется уже, что зад его бочкой распух. И тогда кто-нибудь решается вдруг и бьет. Шиманди быстро опускает поднятую руку, но так, чтобы солдат, получивший удар, непременно ухватил глазами хоть конец его движения. Солдат поддается на удочку — и опять подставляет зад, Шиманди раз пять ухитряется повторять свою штуку, пока, наконец, его не выталкивают. Тогда он, смеясь, проходит дальше: «Болваны, мне захотели нос натянуть! Меня на мякине не проведешь!»

Чуть подальше, в уголке, примостился Габор Чордаш и чинит привезенные из дому кальсоны. Рука его нет-нет да и остановится отдохнуть. Чордаш потихоньку латает кальсоны и думает нескончаемую думу. Он снова дома. Вот и хата. Но Чордаш ничуть не умиляется, увидев ее. Так же пытливо разглядывает, как, бывало, вечерами, когда возвращался с поля. Жена на кухне. Ребята во дворе — мал мала меньше. Чордаш приподнимает дверь конюшни: иначе разве откроешь ее! Лицо обдает вдруг парным теплом. И чудится ему запах конюшни — благостный, мирный, хоть и терпковатый, а все же привычный, свой. И, загибая края латки, Чордаш улыбается, невольно шевелит губами, будто подзывает коня. Старая лошадь повертывает голову. Хозяин пришел! Только вот чудеса-то — лошадь стала вороной, а была сивой. И старая ведь была, а сейчас чуть не жеребенок. «Хороша же ты!» — думает Чордаш и головой качает. И корова смотрит на него, даже на миг жевать перестает, потом вновь равнодушно принимается за жвачку. А Чордаш думает: «Вовремя ли подсыпают корм?..»

Иголка двигается опять, делает стежок за стежком. Пальцы Чордаша так велики, что в них и иголки не видно. Шиманди смотрит на Чордаша, как на тихого помешанного. «Шьет без ничего!» Иголка останавливается. Большая, тяжелая рука замирает. Чордаш думает: «Скоро весна. Как-то жена управится одна в поле?..» Он видит плуг и лошадь впереди плуга — только теперь она сивая опять и даже старше, чем на самом деле. А кости у ней так и торчат, того гляди шкуру насквозь проткнут. Лошадь напрягается, вот-вот подкосятся ноги. За плугом идет жена, старшенький коня ведет… Девять лет ему. Тоже Габор. «Но-но, ты, н-но!..» — просит мальчонка коня.

Заплата готова.

Чордаш складывает кальсоны. Вынимает нож и точит о кирпич, плюнув сперва на тускло-красную поверхность. Потом ногтем пробует лезвие. Берет в руки деревяшку — младшей дочке игрушку мастерит. Режет, режет Чордаш деревяшку; и кажется ему, будто дочка за шею обняла, так и чувствует ее крохотные пальчики. Чордаш режет медленно, осторожно, словно боится столкнуть детскую ручонку. И вдруг ни дома, ни девочки, ни руки. Только сырая деревяшка и холодное лезвие ножа. Габор Чордаш режет дальше, потом подымает голову: кто-то смотрит на него. Перед ним стоит Шиманди. Брови у Чордаша вздрагивают. Ему чудится, будто Шиманди вовсе и не человек, а большущий ворон. Не прогони его, непременно беды натворит. Ворон, истинный ворон! А про него тут говорят: человек!

— Ты что, игрушку мастеришь? — спрашивает Шиманди.

На нижней губе у него подрагивает цигарка. Чордаш не отвечает, склоняется над деревяшкой и режет, Шиманди, передернув плечами, проходит дальше.

Шагает по пустым траншеям. Но вот новая группа солдат. Сидят, стоят. Один сказку рассказывает:

— И говорит пастух: «Выдай за меня дочку, и я тебе добрую службу сослужу, страну твою от дракона освобожу». А король отвечает: «Ладно, сынок».

Шиманди скручивает цигарку. Приклеивает ее к нижней губе и, презрительно скривив рот, слушает. Когда же сказка подходит к концу и победитель пастух получает в награду королевскую дочку и все пьют, вино рекой льют и на свадьбе гуляют, Шиманди бросает вдруг:

— Я тоже знаю сказку!

Его охотно пропускают на середину. «Ну, погодите!..» — думает Шиманди и начинает:

— Жил однажды король. Была у него дочка. Шлюха, каких свет не видал. Скучно ей стало. Смоталась она как-то вечером в парк к аттракционам. Видит: гиревик стоит. Королевна айда к отцу, к папаше своему. «Государь мой, папаша, замуж хочу!» — «Ладно, дочка!» — говорит ей в ответ король Франц-Иосиф. «Да, но ведь я выйду только за того, кто всех выше, всех сильней». — «Как хочешь! — отвечает папаша. — Найдем для тебя дылду-мужика». Побежал король к телефону да как заорет: «Эй, граф Пишта Тиса! Вынь да положь нам болвана-мужика, но чтоб силы был невиданной, росту неслыханного!» И разослали гонцов по всей стране. И ведут остолопа-мужика, ростом он с колокольню, а рукой подковы сгибает. Второго ведут мужика-дурака, ростом с высокое дерево, а рукой горы подымает, и ведут третьего остолопа-мужика…

Солдаты в батальоне все больше из крестьян. Им и смешно и досадно. Понимают ведь, что парень над ними издевается, — все про одних остолопов, ослов да дураков