Что случилось?

После мучительных представлений о фронте (постоянная стрельба, орудийный грохот: вопли «за бога и короля!», штыковая атака и смерть) сама действительность — мягкие зимние дни, то снегопад, то ясное небо, искристое снежное поле и покой — наполнила Шиманди таким счастьем, какого он не знал, должно быть, за всю свою жизнь. Только потерявший было надежду больной может ощутить нечто подобное, когда начнет выздоравливать, набираться сил, садиться в кровати, много и с аппетитом есть, вдыхать воздух, вливающийся в окно, слушать шум улицы, потом вставать и, улыбаясь, глядеть на окружающее: «Живу!..»

И кто бы подумал, что на войне так хорошо, что так чудесно пить горячий кофе в окопах, дышать свежим воздухом, валиться на солому и спать; только раз в трое суток стоять в карауле, просто стоять, потому что кругом ничего не происходит и даже тени врага не видно! Кто подумал бы, что вокруг окопов так тихо и мирно! И даже той руки не видно больше… Ее тоже засыпало снегом.

Да и в самом деле, что случилось?

Может быть, и русские сменили свой поредевший батальон и теперь новых солдат приучают к окопам. А может быть, ни там, ни тут никому и в голову не приходит «приучать» солдат и тишина объясняется не этим. А может быть, бои идут в другом месте? (Русские осаждают сейчас Перемышль, так как крепость осталась без провианта.) Но не исключено, что существует и какая-нибудь другая причина. А может, и вовсе нет никакой причины. Главное, что ни вблизи, ни вдали не слышно ни одного выстрела. «На Карпатском фронте без перемен», — лаконично и почти стыдливо сообщает по временам командование, как похоронное бюро в тот день, когда никто не заказал ни единого гроба.

Словом, Шиманди повеселел.

Каждое утро привозили кофе в дымящихся котлах, хлеб в мешках. В обед давали суп и кусочек мяса (в то время воровали еще только половину провианта). На ужин — галушки, клецки. За всем этим даже ходить не надо — «получай с доставкой на дом». И никакой работы!

Все было отлично. Напоминало «пересылку», только здесь кормили три раза в день и в точно установленные часы. Шиманди так привык к этому, что стоило обеду запоздать на пять минут, как он уже ерепенился. «Эй, фрайер! Что ты там замешкался? Самому мне, что ль, пойти?» Шиманди выпячивал цыплячью грудь и смеялся, обнажая кипенные зубы и по-мальчишески лукаво играя глазами.

Вся одежда его была в грязи, к ногам, казавшимся совсем тощими от туго прилегавших обмоток, чешуйками прилипла грязь. Поначалу Шиманди счищал ее и даже тщательней других. Но потом махнул рукой.

Тем лучше, еще приятней! Тут и хорошо, и удобно, и отвечать ни за что не надо. «Вот что мадьяру по нраву!» — восклицал Шиманди. Потом сколотил столик из досок и начал выкрикивать: «Столик свободен, пожалуйте садиться!» Затем залез в карман, вытащил колоду карт и так ловко кинул их на столик, что карты легли от края до края, все подряд и рубашками кверху.

Окинув профессиональным шулерским взглядом первого зазевавшегося солдата: мол, гож ли он для партнера и сколько выдоишь из него, Шиманди с головокружительной быстротой кинул три карты на стол.

— Бубны выигрывают, черви проигрывают! Черви выигрывают, бубны проигрывают! — закричал он. — А ну, кто угадает? Втрое плачу!

И снял три карты: две были бубновой масти, одна червонной. Снова кинул их сорочкой кверху. И затрещал без умолку:

— Эй, ягода-ягода, не видал тебя два года, а хотя бы и пять лет, так нужды нет! А ну, господа, сюда, сюда! Мы тут вам королеву покажем! Королевушку Елизаветушку, супружницу высокочтимую высочайшего Франца-Иосифа! А в груди-то у ней кинжал торчит, и вонзил тот кинжал Лючени-бандит. Убита голубка, а все недовольна! А дальше тут — чудо-паук. Чудо чудное, диво дивное! По шейку головка девицы-красы, пониже шеи — паук! Предскажет и прошлое, и будущее, и настоящее! Скажет, когда вернется солдат на радость несчастной Юльчи! Планида, планида, планида! А дальше — змей-великан! От головы до хвоста пять метров, от хвоста до головы — четыре, всего два метра двадцать сантиметров. А еще дальше — татуированная дама, она же и выставка батальных картин. На одной груди Гинденбург сидит, на другой груди — Вильгельм стоит, на животе — битва на Марне, а ниже…

И Шиманди смеялся и был счастлив, что ему довелось на сей раз заменить зазывал всех балаганов Городского парка.

— Столик свободен, пожалуйте садиться! Одна поездка — пять крейцеров, три поездки — десять, дюжина серпантину — пять крейцеров. Музыка — туш! Артисты — на эстраду! Начинается представление. Во что играем? — И он хлопнул по картам. — Мне все равно. Играть так проиграть! Отсюда, отсюда! Вход отсюда!

И когда пошла игра в очко, Шиманди с такой быстротой перетасовал карты, выбросил тузы и десятку, сгреб деньги, что солдаты, большей частью деревенские парни, смотрели на него разинув рты. Он представлялся им гномом, который вылез ночью из горы.

— Банк? — спросил Шиманди. — Эй ты, мужик, ва-банк?

В банке была уйма серебра: крона, две, пять, а кроме того, груда медяков и никеля. Все это лежало кучей.

— Ну как, разохотился? — спросил Шиманди, показывая на лежавшую перед ним груду денег.

Он попытался улыбнуться, но только поднял верхнюю губу, обнажил десны, как собака, что вот-вот укусит.

— На все играешь?

— На все! — угрюмо ответил солдат, вложивший, очевидно, немало денег в эту кучу.

— Тогда деньги на бочку! — крикнул Шиманди.

Кроме него, за столом сидело еще трое. Это были основные игроки. Вокруг них столпилась куча солдат. Почти все они участвовали в игре: ставили какую-нибудь мелочь. Теперь, когда солдат, сидевший напротив Шиманди, решился сорвать банк, пересчитали деньги, лежавшие в банке. Вышло семьдесят три кроны двенадцать филлеров. Сумма изрядная.

— Деньги на бочку!

— Потом, — ответил солдат.

— Говорю: деньги на бочку!

Солдат залез в карман, вытащил пять крон, залез в другой карман, потом обшарил все карманы и набрал всего лишь одиннадцать крон двадцать филлеров. Он огляделся кругом, как бы ища поддержки. Солдаты, сидевшие с двух сторон, — теперь черед был за ними — положили кто по десять, кто по пять крон и не отнимали рук, чтобы деньги не смешались. Приготовились ждать, что будет дальше. Трое сидевших за столом и человек двенадцать, окруживших стол, наклонились и с опаской уставились на Шиманди. (Так смотрит стая за матерым одряхлевшим волком, сторожко поджидая, когда