частях — шпионов или врагов партии. «У меня есть такое чувство, — произнёс Вилли, — что вот-вот начнётся война с коммунистами. Их армия слаба, и я полагаю, что за два месяца вермахт дойдёт до Москвы. А там и Сибирь недалеко».

Я не поверил, и, видимо, это было заметно невооружённым глазом. «Уж не знаю, чем подкрепить свои прогнозы, — засмеялся Вилли, — но, скажем так, в последние месяцы мы внедряли в каждый корпус свои кадры и знаем, куда перебрасывают войска. Как сказал фюрер, нам нужны новые пространства…»

С каким же хрустом рухнула, подобно хрустальной люстре, та крепость, которую я возвёл вокруг руин степного прошлого. Насколько же ненадёжной она оказалась, и какая в ней теперь была нужда, когда Вилли легонько поманил меня пальцем и я увидел ворота, раскрывающиеся в сибирскую мглу. Вдруг я смогу отыскать своих? Вдруг они живы?

Я уже нёсся в Россию всеми мыслями и в ту же секунду признал, что освободиться от давящей вины мне никакой мнемосинтез не помог.

Прищурившись, Вилли изучал моё лицо. Между концовкой его фразы и моим вопросом прошла вечность. «Как мне попасть туда?» — спросил я. Вилли не удивился. «Ты хорошо помнишь русский?» — «Очень хорошо». — «Тогда вернуться в пансион и ждать».

Через пару дней Вилли предложил мне сделку. Третий отдел абвера устраивает меня переводчиком в разведку корпуса, чья цель на ближайшие месяцы — Москва. Я играю двойную роль: перевожу и отчитываюсь о морально-идейной обстановке в штабе. Особенно пристально надлежало следить за генералом, старым кадром, ещё из кайзеровских. Абвер подозревал, что генерал не верит в успех быстрой войны с русскими. Это могло вылиться в антифюрерские настроения среди его подчинённых и офицеров соседних частей группы армий «Центр».

Так, подобно герою сказки, я ехал за невестой, а нашёл смерть и пепелище… Впрочем, нет, это немного другой сюжет.

Сказки мы читали в гимназии, и большинство их выветривалось в ту же секунду. Но запутанную историю о живой и мёртвой воде я запомнил. Наверняка вы не слышали о такой. Я расскажу, я понял её смысл.

Часть IV

Леонид Ира практикует безвластие

Вера Ельчанинова идёт к реке

Ханс Бейтельсбахер удваивается

Показания господина Иры

5 ноября, Лондон

Итак, я ознакомился со статьями в «Деле труда» и остался недоволен, поскольку статьи эти показались мне подлейшими. Поэтому на следующей встрече с Теей я совершил ряд заявлений, начав с того, что анархия — это борьба с природой человеческой. Мы проходили мимо синаноги, и с её двора вдруг грянул оглушающий хор мальчиков. Пришлось усилить голос. Плясал какой-то хасидский праздник.

Аргумент мой заключался в том, что мы хотим стяжать, мы хотим уважения и почитания, и этим целям подчинено всемирное политическое устройство. Да, оно не совсем справедливо — а иногда и вовсе несправедливо, — но почему бы просто не подправить его? Всё же не так плохо работает: страдавшие годами классы получили свободу выбора места жизни и занятий. Например, русинские фермеры копят на высшее образование своим детям, и никто им не мешает, пожалуйста…

Последовавший за этой декларацией разговор я запомнил даже лучше, чем письма, которыми мы обменивались впоследствии. А письма, вы знаете, я учил наизусть в зальцбургской больнице, поскольку ждал, что CIC нас вот-вот раскроют и все документы отнимут…

«Всё, что вы предо мною излили, чрезвычайно типично, — с горечью промолвила Тея. — Массы зачарованы одновременно и капитализмом, и национальными фантомами. Это считается нормой. Но это и удивительно. Вроде бы бедные классы поняли, что деньги и власть несправедливо собираются в руках у горстки богачей, но предпочитают приспосабливаться и цель свою видят не в отмене подобного устройства, а в том, чтобы правдами и неправдами, кумовством, так и сяк увеличивать личный капиталец. То же самое с народами. Вроде бы народы высвободились из-под империй, отвоевали себе независимость — но по-прежнему хотят существовать отдельно, ни с кем не объединяясь. Причём под правлением верховного министра, президента или канцлера, который провозглашает их оригинальную национальную неповторимость… Но получается как: если великое и неповторимое племя одно, то инородцы механически оказываются чужими, вызывающими ужас и неприятие просто из-за нетипичного внешнего вида и выговора. Беда в том, что мы с вами вроде бы как живём в новое время, но мысли у людей в новом порядке просто-напросто не выстраиваются. Люди живут старыми идеями и сидят, знаете, как жуки в спичечном коробке своих стяжательских инстинктов».

«Вы так говорите, будто не существует родины, земли, на которой ты вырос, народных идеалов, которым подчинена жизнь, — бросился перечислять я. — В конце концов, все мы играем за какой-нибудь клуб, и нация — как выбранный однажды клуб, которому следует оставаться верным».

«Это и есть умственная коробочка, — вздохнула она. — Вы пленены своим прошлым и чужими фантазиями. Добровольно запираете себя в придуманных не вами — и вообще вы даже не знаете кем — идеях. С чего вы взяли, что лично для вас, Леонида Иры, так важно государство, которое объясняет вам ещё с гимназии, каким следует быть настоящему сыну родины и что вам следует чувствовать, целуя его знамя?»

«Подождите, но вы пленены тем же, — возразил я, — просто ваша территория — это весь мир, который вы пытаетесь объять сущностями, придуманными несколькими философами из не очень популярного журнальца».

«Можно думать по-разному, но главное — не запирать свою мысль, — не сердясь, отвечала Тея. — Пока вы не отрешитесь от своих национальных верований, вы не сможете смотреть на одни и те же вещи с разных сторон, как будто они подвешены в пустоте. Без благоговения, но и без ярости. Вот вы сами сказали: родина — как клуб. И что же мешает спортсмену выбирать себе клуб, исходя из своих пристрастий? Какое братство ему по-настоящему ближе: футболистов, которые увлечены той же игрой, знают её тонкости и переживают те же чувства, передумывают те же мысли, что вы, — или людей, живущих на завоёванной когда-то каким-то царём территории и исповедующих взгляд на великое прошлое, подтёсанный так, как надо этому царю? Неужели вас не тянет подвергнуть всё это сомнению?»

«Давайте по-честному, — сказал я, решив прекратить эти разговоры, — я сознаю, что эти „родина“, „держава“ и другие слова суть первое, что следует разрушить в уме своём, чтобы увидеть недостатки мира, но я не хочу это делать. Во-первых, таковы правила игры, и если я хочу преуспеть, то…»

«Ага! — вскричала Тея. — То есть вы прекрасно понимаете, о чём я говорю, но вам выгоднее приспосабливаться к порядкам».

«Да, но