армии. Им казалось, что после открытия Западного фронта для Гитлера было бы странным не восполнить нехватку солдат армией Власова.

Вторые рассуждали так, что сопротивляться двум фронтам Германия не сможет, война проиграна и главное — не попасться в руки большевикам. Поэтому сначала Рост хотел, чтобы мы вернулись в Сараево, — он считал, что союзники скоро освободят Югославию. Но союзники передумали, и тогда пришлось бежать в Австрию.

Беженская волна уже катилась на запад, и с ней возвращались солидаристы. Одна из подпольных групп работала в Бресте под видом фирмы, строившей для немцев разные фабрики. Они погрузились на грузовики и поехали под Вену, куда их позвал товарищ-солидарист, торговец металлом. Он узнал, что рядом со стальным заводом у городка Берг должны строить фабрику оружия, но директору завода отказали в переводе военнопленных, и директор остро нуждался в рабочей силе.

Фирма явилась со своим обозом в Берг и была принята на работу. Сотрудников с семьями поселили в просторные бараки. Как убеждал меня Рост, это был лучший вариант для нас: недалеко Вена, клиники, доктора.

Но меня и не надо было убеждать. Обрушилось всё, и теперь просто не было будущего, какого бы я желала. Думать же о непредставимом не имело смысла. Я попросила Роста поставить фигуры на шахматную доску. Мы стали играть. Размен коня, бегство слона, падение короля, пат.

Пропуска выдавали только в польские города, и поэтому мы ехали короткими перебежками. Зноймо, вокзал, окошечки билетёров, комендатура, карточки. Ожидание поезда до Варшавы. Бродят стаи людей неясного происхождения: осунувшихся, непонятных, напоминающих зверей. Затхлые вагоны несут таких же, как мы, умерших и ещё не родившихся заново беглецов.

Варшава, лестницы, одышка. Карточки с новыми штемпелями. Поезда нет. Рост исчезает, находит очередного солидариста, и две ночи мы с Черновыми ютимся у него. Поезд в Вену, и вот наконец благодетель с металлического завода ведёт нас регистрироваться. Документы, проверка, неделя. Ещё неделя. Оккупационные марки тают, а разрешения работать всё нет. Хорошо, что нет и менструаций, и аппетита.

Что такое бегство? Пустота и теснота. Ты забираешь чужое пространство, от которого тебе милостиво отщипывают кусок. Тебе нигде не рады: в лучшем случае хозяева кое-как перебарывают усталость и принуждают себя к сочувствию. Стискивая зубы и теснясь, они освобождают комнату или полкомнаты нам шестерым.

Остатки прежнего тебя сложены в чемодан, и не дай боже его потерять — вот чего нет страшнее. Ты привыкаешь просить и заглядывать в лица тех, кто отказывает и кто нехотя помогает. Это сводит с ума, и единственное, чего ты самозабвенно желаешь, — свой дом. Свой клочок и угол, который по праву, надолго и крепко твой. Во всяком вагоне и чулане ты механически бросаешься присваивать эти несчастные крохи пространства — занавешивать их, украшать.

Все разговоры в бегстве — о том, что будет. Потом чуть-чуть о прошлом: родной дом, сад, милые приметы — и вновь о будущем. А настоящее пропало, истончилось. Один документ меняет другой, и все временные. Нет постоянных, как нет и тебя. Куда дальше? Вы слышали? Что думаете? Одна женщина сказала, что принимают там, а теперь говорят, что туда уже нельзя, вы не слышали? Хлипкие надежды, что нужный человек, который может помочь, ещё не уехал…

О, бесприютность, странствия души. После смерти наверняка так же. В какой-то из книжиц так и писали: закроешь глаза, и — небо, неузнаваемая земля, незнакомые места и голоса, отчуждённые лица таких бродящих с тобой по пустым улицам. Душа-беженка оставила тело-дом и странствует, не имея ничего, отчищенная от нагара всего, чего держалась и любила.

А что, если бежать с не рождённым ещё ребёнком, Аста? Неизвестность и тревога умножаются на три, пять, сто. Бессонные ночи в храпящем воняющем вагоне, когда ты сжимаешься от того, что не можешь сделать ничего и все события происходят мимо твоей воли. Ты вроде бы человек и несёшь в себе другого человека — а у вас ничего нет, вы удвоенный неприкаянный атом, летящий в пустоте.

Я вспомнила сон о пашне, грозовом облаке и людях, бредущих по тропинке с границы света и сумерек. Что-то от тех картин было в потоках беглецов на вокзалах, круговерти узлов, чемоданов и застывших, недвижных лиц. Расцветёт ли древо дороги нашей или засохнет и мы останемся в полубытии?

«Это репетиция посмертных скитаний, — заметил, Рост. — Отныне ты знаешь, что тебя ждёт».

Кассета 2, сторона А

…После нелепых претензий оппонентов на защите я совершенно разуверился в пользе калийной фосфорорганики, на которую потратил три чёртовых года, возясь с диссертацией. Но поскольку сводить концы с концами одной только реставраторской работой не выходило, мне пришлось вернуться в Хоэнхайм доцентом. Это позволяло каждое лето выезжать с моим бесценным Иоахимом в Гейдельбергский замок и иные места.

Так, а какие же это годы? Точно после 1935-го. Наци уже были у власти и, конечно, приветствовали работы по возрождению германских древностей. Однако финансировать их не спешили… Зато к этим работам поспешил я сам, кандидат химии.

А вот Вилли, кстати, поставил на зеро и выиграл. Он решил, что лучше быть тридцатым в Риме, чем первым в деревне, уехал в Берлин и стал клерком при штабе НСДАП. Вилли заманивал меня в партию тем, что так будет легче получить гражданство и что он сам быстро получил его. А мне было всё равно, куда вступать, — все партии казались далёкими от моих убеждений.

Испытывавший меня член комиссии, глядя на документы, вдруг приумолк и стал вглядываться то в мою биографию, то в моё лицо, и я наконец его вспомнил. Это был тот самый парень из пивной, который рухнул на пол и едва поднялся. Что ж, семь лет — не такой уж долгий срок, он ничего не забыл. Так я попрощался с идеей стать наци и быстрее получить желанный серый паспорт.

Но это не важно. Мы, кажется, прервались на том, что такое мнемосинтез. Однажды в Гейдельбергском замке, пробуя на Елизаветинских воротах новую мастику для красного известняка, мы с другом Иоахимом ждали, когда раствор подсохнет на камне. Наши споры добрались до устройства человеческого мозга и внезапно дали ключ к тому, что мучало меня так давно.

Началось с того, что я нажаловался. Попробую вспомнить как…

«Меня тревожит, что на картинах из прошлого стираются фрагмент за фрагментом. Мы забываем ощущения, запахи, звуки — почти сразу; чувства — чуть позже; детали — спустя годы. Помню, в пять лет я боялся египетской богини. Её статуэтку подарил отцу кто-то из помещиков. Богиня смотрела из угла столь строго, что я