Письмо написано двадцатипятилетним Александром, и не удивительно, что он облекает свою мысль в словесные одежды той эпохи, дважды упоминает о Конституции и, казалось бы, все меряет этой меркой. Гораздо важнее другое: понимание свершившегося падения, измены своему изначальному призванию. Александр здесь что-то очень верно угадал, хотя и не все высказал. Смысл его догадки прояснится, если поставить принятие пожизненного консульства в ряд с другими событиями. До этого уже была расправа с якобинцами, казни и высылки, а вскоре совершится убийство невинного герцога Энгиенского: его расстреляют ночью во рву Венсеннского леса, и это, несмотря на все попытки самооправдания, будет мучить Наполеона до конца жизни. Вскоре папа помажет его на царство, он станет императором, сам возложит на себя корону, но при этом откажется от причастия. И если Александр отречется тайно, то Наполеон в Фонтенбло будет вынужден отречься явно…

Сам возложит и – будет вынужден, не причастившийся, безблагодатный, обожаемый всеми, но ложный, сотворенный кумир…

И как точна фраза: «… один из самых великих тиранов, которых когда-либо производила история»! За ней скрывается мысль о величии, но величии не светлом, а темном. К тому же, согласно Александру, тиранов производит история или, иными словами, те высшие силы, которые за ней стоят и определяют сам ее ход, вращение сцепленных колес и колебания маятника.

Характерно и то, что Наполеону Александр здесь косвенно противопоставляет себя, ведь это юношеская мечта Александра – дать народу Конституцию и удалиться от власти, как первый президент Америки Джордж Вашингтон, чей пример его так манил и притягивал. И это его идеал – действовать «только ради счастья и славы своей родины». И даже само слово – счастье, – любимое александровское словечко…

Дальнейшим шагом Александра в осознании его миссии был решительный отказ от каких-либо переговоров с захватчиком, вторгшимся в пределы России, и стремление бороться до конца, до последнего солдата. Об этом он еще накануне войны говорил графу Нарбонну, посланному к нему с письмом Наполеоном: «Я не начну войны, но не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России». Об этом же возвещали рескрипты и манифесты, написанные после взятия Москвы и опустошившего ее пожара.

А ведь многие из ближайшего окружения императора, в том числе и преданный ему Аракчеев, призывали как можно скорее подписать унизительный мир с французами…

Но если пала «священная» Москва, то платой за это может быть только Париж, иначе провиденциальная миссия превращается в простое исполнение обязанностей, служебного долга, пусть и высшего порядка. Вот почему он так настойчиво возражает Кутузову и другим, считавшим, что, изгнав французов из России, следует остановиться, залечить кровавые раны, дать отдых армии и разоренной стране. Да и вообще Россия страна мужицкая – что нам Европа! Но Александр неким мистическим чувством угадывает: останавливаться нельзя, иначе весы мировой истории не придут в равновесие. Будет передышка, но не будет мира. Верная национальным интересам, Россия не выполнит своего континентального призвания. Поэтому своей непреклонной волей Александр и склоняет неуступчивого, по-мужицки хитрого и лукавого Кутузова к продолжению войны – там, за Неманом, за русскими границами, чего Кутузову так не хотелось.

Третий шаг – война на землях Франции, хотя даже англичане, ее заклятые враги, считали, что французские границы – последний рубеж сражений и следует оставить Францию Наполеону. Георгий Чулков пишет: «Это перенесение войны на территорию Франции было, как известно, следствием настойчивости Александра. Союзники не желали этого. Даже Англия предпочитала сохранить во Франции правительство Наполеона. Но Александр помнил те уроки, какие давал ему в Тильзите Бонапарт. Александр помнил, что корсиканец открыл ему свое заветное убеждение – для него, Наполеона, царствовать это значит воевать и завоевывать. Наполеон в качестве мирного монарха невозможен и немыслим. Но у русского императора была иная идея…» И далее Чулков цитирует самого Александра, излагающего суть своей идеи и своей программы: «Возвратить каждому народу полное и всецелое пользование его правами и его учреждениями, поставить как их всех, так и нас под охрану общего союза, охранить себя и защитить их от честолюбия завоевателей, – таковы суть основания, на которых мы надеемся с Божией помощью утвердить эту новую систему. Провидение поставило нас на дорогу, которая прямо ведет к цели. Часть ее мы уже прошли. Та, которая предстоит нам, усеяна большими трудностями. Надобно их устранить».

«Провидение поставило нас на дорогу…» – сказано ясно. Александр осмысливает войну как дорогу, как духовный, если угодно мистический путь, на который его поставило Провидение, – из сожженной Москвы в Париж, и каждое действие в этой войне – сверенный с волей Провидения шаг.

И вот, наконец, четвертый, последний шаг – наступление на Париж. Когда союзники оказались перед выбором: преследовать армию Наполеона или двинуть войска на Париж, именно Александр, вняв призывам Поццо ди Борго, корсиканца на службе в армии союзников, настоял на безотлагательном взятии Парижа. Это, собственно, и решило судьбу всей кампании, привело к отречению Наполеона. Он так рассказывает Голицыну о военном совете в Сомпью, где решался вопрос о наступлении: «В глубине моего сердца затаилось какое-то смутное чувство ожидания, непреодолимое желание положиться во всем на Божью волю. Заседание совета продолжалось, но я на время покинул его и поспешил в свою комнату. Там колена мои сами собой подогнулись, и я излил перед Господом мое сердце». После озарения свыше царь решает немедленно идти на Париж.

Но странным было это взятие, – странным для тех, кому знакомы законы войны и кто знает, как ведет себя победитель на захваченных землях. Наполеон перед отступлением из Москвы – пусть и неудачно, но взорвал Кремль, святыню русских, и взорвал не просто из мести за то, что Александр не ответил на его письма с предложением мира, но именно потому, что хотел уязвить мечом самое сокровенное, средоточие национального духа. Александр прежде всего заботился, чтобы Париж не пострадал при осаде и штурме, чтобы вступавшие в город войска не вели себя как захватчики.

Об этом вновь и вновь говорилось в армейских приказах, призывавших не просто воздерживаться от грабежа и мародерства (наполеоновские солдаты, офицеры и генералы вывозили награбленное на груженных доверху телегах), но и от малейшего проявления враждебности по отношению к французам. С пленными обращались в высшей степени гуманно, вежливо и учтиво, и Александр освободил их вскоре после вступления в Париж. За ранеными ухаживали, им оказывалась помощь, над ними склонялись лекари.

Лорд Касльри писал в своем донесении графу Ливерпулю: «В настоящее время нам всего опаснее рыцарское настроение императора Александра. В отношении к Парижу его личные взгляды не сходятся ни с политическими, ни с военными соображениями. Русский император, кажется, только ищет случая вступить во главе своей блестящей армии в Париж, по всей вероятности, для того, чтобы противопоставить свое великодушие опустошению собственной его столицы».

Проницательное суждение человека умного, трезвого, но, в общем-то, близорукого, который видит поверхностные следствия и не распознает глубинных причин, внутренних, нравственных движений и побуждений. Отсюда все эти «кажется», «по всей вероятности»: словно пробует под собой тряскую почву, боязливо тыкает тростью, опасаясь ступить. И обратим внимание: «… личные взгляды… свое великодушие…» Но надо признать, что это «свое», «личное» в Александре, русском императоре, англичанину Касльри совершенно чуждо как человеку другого склада, иного покроя.