охлаждает. Говорят, с оболочкой лёд аж до осени может пролежать. Да всё равно оболочку выкидывать потом, дряхлеет она.

— Им кувшинов мало?

— Да вот не всё в кувшинах хранить можно. Ягоды там, фрукты какие, рыбу — такое только на льду. Да и сам лёд, я слышал, благородные едят.

— То же слышал, — Нот бросил в костёр палочку, которой до этого елозил по земле. — В столице есть… ресторан. Там летом продают лёд. Его крошат, поливают вареньем и продают за сто золотых за маленькую плошку.

— Да я за эти деньги шлюхой стану! Сто золотых! Да за воду! И варенье!

— А благородным не противно есть лёд, хранившийся в оболочке слизня?

— Так, кое-где и студень едят. В Кратире, кстати, есть одно место. Это от него задание на студень. Только, это, едят не всех.

— Я помню описание задания. Только грибные и плодовые.

— Ещё обычные и морозные, — добавил Нот.

— Да если вздумаешь взять такое задание — не тащи из канализации, а то убьют. Да даже смотреть не будут, что ксат. Чё там определять? Да смешал золу с мёдом и капнул немного. Если зашипит — то убьют на месте.

— Законы есть, ксат. В Кратире, Луцке и Гантаре таких идиотов разрешено убивать на месте, или в раба делать. В других городах им дарят десять лет каторги.

Наутро третьего дня в банках оказалось немного белого порошка, настолько мелкого, что даже крупицы не различались. Получилось добыть чуть меньше половины склянки, выданной алхимиком из Магнара. Корни после оклазии исчезли все, а от восемнадцати добытых оснований осталось только пять, да и те скукожились вполовину. Шишки и вовсе испарились, оставив после себя россыпь небольших орешков. Если раньше они были мягкими и лопались от лёгкого нажима, то после оклазии затвердели стеклянной каплей малахитового цвета.

Орешки не разгрызались, а вкус у стебля оказался до боли пресным и противным. Зато от невесомой щепотки белой пыли слёзы брызнули из глаз, и я тут же нырнул головой снег с открытым ртом. Казалось, сотню острейших перцев сжали до размера горошины и положили на мой язык. Целую минуту я ногтями отскабливал остатки порошка и жевал снег, пока жжение не ушло. Но вот если щепотку пыли положить на кинжал или любой другой предмет, то она моментально пожелтеет и сбавит остроту до приемлемого гастрономического уровня.

До обеда я добыл три виноградной лозы и восемь кракчатов. А после, подкрепившись в лагере и согревшись — приступил к изучению полёвок. И уже через несколько часов я полностью и целиком убедился, что вляпался в наисквернейшую историю. Невозможно было придумать способа вытащить полёвку из логова, не атаковав её. Способ не находился, его словно не существовало. И мало того, во время изучения твари я едва не погиб, испуганный её внезапной вознёй.

Обитая в глубокой норе, с входом размером с крупный арбуз, нечто похожее на креветку и опоссума мелкими чёрными глазками смотрело прямо сквозь меня, будто не замечая раскопавшего снег ксата. От входа до твари было не меньше метра, достать до неё рукой было невозможно. Я решил попробовать кинуть в тварь камнем с безопасного расстояния, но с семидесяти метров подобное исполнить крайне сложно. Следующая мысль была признана вполне дельной, и я тут же принялся старательно ковырять острым основанием посоха каменистую землю в двух метрах от норы. В гильдейском справочнике говорилось, что свернувшееся клубочком существо в норе, похожее на обросшую креветочными панцирями крысу с десятком мелких кротовьих лапок на брюхе и без рта, но с огромным клювом попугая на подбородке — это всего лишь передняя часть твари. Возможно, её голова или что-то ещё. После передней части идёт сто метров длинного хвоста из сотен прямоугольных пластин, сложенных в компактную форму и готовых разжаться пружиной, выталкивая голову из норы со скоростью пушечного ядра. Основное же тело спрятано глубоко в норе, представляя собой склизкую извивающуюся массу внутренностей, закрытых от внешнего мира плотной прозрачной оболочкой на глубине в половину локтя под землёй.

Вот именно когда я прокапал до прозрачной оболочки и решил проверить её на ощупь — тварь издала резкий пшикающий звук, испугав меня до седой шкуры. Участь испариться в облаке кислотного взрыва была настолько страшна, что я воспользовался «Рывком» и отскочил спиной назад, сделал ещё несколько шагов. И упёрся во что-то плотное, высокое, пружинистое и шелестящее листвой.

Перед глазами возник образ сестрёнки и мамы, дыхание перехватило от ужаса. Но я боялся не листы. Правая пятка давила на один из основных стеблей лозы и приложи чуть больше силы — то итог был бы предрешён. Долгие секунды я боролся с оцепенением, пока не убрал ногу с лозы, мгновенно отскочив и упав на мягкий снег в метре от порождения. Меня затрясло от адреналина, стеганувшего мозг плетью.

Я долго гасил накатывающие на сознание чувства, а когда одержал над ними вверх — то морально был опустошён. Единственное, на что меня хватило — выйти из рощи, сесть на вытоптанный участок рядом с ящиком и угрюмо уставиться на ближайшее скверное дерево. Потребовался час, чтобы полностью прийти в себя, и ещё столько же, чтобы осознать, даже принять одну наисквернейшую мысль.

В лагерь я пришёл, принеся с собой ящик с пустыми банками и кучей орешков в них, полной склянкой пыли, девятью синими стеблями и тремя кожами кракчатов. Корень, оставшийся после оклазии — я выбросил обратно в рощу. Я не смог бы объяснить, почему его верхушка отрезана, а сам он надкусан. По вкусу он стопроцентно походил на батат, сладкий картофель.

Сбросив кожу в общую кучу — я уже было хотел сесть к костру, но вместо этого уставился на двух рабов, со вчерашнего дня смотрящих на меня почти как на бога. Я смотрел на двух сгорбившихся мужчин, с мозолями на руках и с выбитыми зубами, прижимавшихся к костру как к чему-то самому светлому в их жизни. Я смотрел на них, а в моей голове роились нехорошие мысли. Я полностью осознавал всю их черноту, всю глубину собственного падения, но не мог и сдвинуться с места, лишь молча смотрел на двух рабов, называемых одноразовыми.

— Нет, — спустя несколько минут я устало прошептал и мотнул головой. Я ещё не настолько морально разложился, не настолько низко пал, чтобы прибегать к подобному. Должен быть другой выход, должен же найтись другой способ.

— Ксат, госока! — рядом показался Нот, с силой тормошивший меня за плечо.

— Что?

— Что «что»? Ты, как, нормально всё?

— Да, просто устал немного.

— Немного устал?