сочинения, проводя много часов в кругу семьи и столуясь у Бунина не просто как гость, а как человек, нуждающийся в пище[144].

Однако, не будучи новичком, Волошин уже не требовал и не желал духовного или нравственного руководства, которое так часто является неотъемлемой частью отношений наставника и подопечного. Его нравственный облик и идеи уже сформировались, и он успел привыкнуть скорее предлагать руководство, чем следовать ему. Поэтому для Буниных он временами бывал своего рода загадкой; на самом деле поначалу он им не слишком нравился, хотя они и приняли его в свой круг и сажали за свой стол. В какой-то степени они восхищались стихами, которые он писал о России; но, будучи убежденными противниками большевиков, они не могли понять его отношения к Гражданской войне. Вскоре после захвата города большевиками различным подходящим по своим политическим взглядам художникам было предложено принять участие в украшении города на 1 Мая (собственно, в итоге Волошин был сочтен неподходящим), и когда Волошин начал описывать свои идеи по этому поводу, Бунин спросил его:

– Неужели ты будешь принимать участие в этом? <…>

– А почему же нет? Я нахожу, что от жизни уклоняться нельзя. А так как у большевиков признают науку и искусство, то этим нужно пользоваться, так как самое важное в жизни – искусство и наука, – говорит он со своей милой улыбкой.

– Так значит, – замечаю я [Вера Муромцева-Бунина, из дневников которой заимствована эта цитата], – несправедливо, что возмущаются Горьким?

– Конечно, – подхватывает Волошин, – я никогда им не возмущался…

И он опять изложил свою теорию. Он верит, что люди – настоящие ангелы, принявшие на земле вид дьявольский, а в сущности в каждом человечке сидит распятый Серафим, и он сидит во всяком, и в убийце, и даже в идиоте. А потому не нужно ни от кого отвертываться. Нужно все принимать. В мире все есть, кроме любви. Любовь принес человек. Ненависть – первый шаг к любви.

Ян [И. А. Бунин], слушая, едва сдерживается. Наконец, просит «оставить в покое всех серафимов». Волошин быстро переходит на то, как, по его мнению, нужно украсить город [Бунин, Бунина 1977: 232–233].

Бунинские домочадцы продолжали размышлять, что он за человек. Несколько дней спустя Вера Муромцева-Бунина записала в своем дневнике: «У него хорошо – на все примиряющая теория. Вероятно, он один из самых счастливых людей на свете. Что ни случись, он с легкостью жонглера откинет, подбросит вещь и она летит на свое место» [там же: 234].

Постепенно Бунины все больше принимали его, хотя, возможно, и не избавились от двойственности в отношении к нему. К тому времени, когда Волошин покидал Одессу, чтобы вернуться в Крым в середине мая, Муромцева-Бунина записала в своем дневнике:

За последнее время мы привыкли к Максимилиану Александровичу. Он вносит бодрость, он все принимает, у него нет раздражения к большевизму, но он и не защищает его. Он прощает людям не только недостатки, но даже и пороки. Может быть, это проистекает от большого равнодушия к миру – тогда это не достоинство. Но такое спокойствие приятно среди всеобщего возбуждения, раздражения, озлобления [там же: 249].

В тот период людей привлекало к Волошину не только его невозмутимое спокойствие. По мере того как Одесса все больше сталкивалась с тяготами и страданиями, связанными с войной, он стал принимать более активное участие в жизни своих друзей и знакомых. Он не мог равнодушно смотреть, как они пытаются выжить в условиях, которые сначала были просто трудными, но вскоре стали опасными, чувствуя себя обязанным вмешаться и помочь им. И в попытках поддержать их он почти тотчас же был вынужден обратиться к тем, кто занимал положение, которое более всего давало возможность помочь ему выполнить свою задачу: к людям, наделенным властью в административных органах белых и красных. По утверждению русской юмористки и миниатюристки Тэффи (литературный псевдоним Н. А. Лохвицкой), при белых Волошин впервые продемонстрировал свою возрастающую способность склонять влиятельных людей к действиям в его интересах и в интересах его друзей. По ее словам, методы Волошина по завоеванию внимания и поддержки белых были далеки от общепринятых:

Всюду можно было видеть его [Волошина] живописную фигуру: густая квадратная борода, крутые кудри, на них круглый берет, плащ-разлетайка, короткие штаны и гетры. Он ходил по разным правительственным учреждениям и нужным людям и читал стихи. Читал он их не без толку. Стихами своими он, как ключом, отворял нужные ему ходы и хлопотал в помощь ближнему. Иногда войдет в какую-нибудь канцелярию и, пока там надумают доложить о нем по начальству, начнет декламировать. Стихи густые, могучие, о России, о самозванце, с историческим разбегом, с пророческим уклоном. Девицы-дактило окружали его восторженной толпой, слушали, ахали, и от блаженного ужаса у них пищало в носиках. Потом трещали машинки – Макс Волошин диктовал свои поэмы. Выглядывало из-за двери начальствующее лицо, заинтересовывалось предметом и уводило Макса к себе. Уводило, и через запертую дверь доносилось густое мерное гудение декламации [Тэффи 1989: 355].

Далее Тэффи рассказывает, как Макс пришел к ней благодаря ее знакомству с белым губернатором Одессы (губернатор помог ей получить хорошее жилье). Он прочитал ей два стихотворения, а затем попросил помочь спасти женщину-поэта, которую белые арестовали в крымском городе Анапе и которой грозил расстрел. Заручившись обещанием Тэффи немедленно обратиться по этому поводу к губернатору, он на всякий случай отправился дергать за еще одну ниточку в сети своих связей (на сей раз ею стал митрополит православной церкви). Но знакомый Тэффи сработал быстрее, и женщина была спасена. Тэффи продолжает:

Впоследствии встречала я еще на многих этапах нашего странствия – в Новороссийске, в Екатеринодаре, в Ростове-на-Дону – круглый берет на крутых кудрях, разлетайку, гетры и слышала стихи и восторженный писк покрасневших от волнения носиков. И везде он гудел во спасение кого-нибудь [там же: 356].

Благодаря сочетанию ярких образов и широких обобщений, пусть и лишенных идеальной исторической точности, Тэффи рисует целый маленький мир: растерянные, смятенные канцелярии, внимание работниц которых легко отвлекалось на появление поэта и героя – Волошина. Его желание, скорее даже рвение найти в такой обстановке слушателей и использовать престиж поэта, добиваясь того, чтобы быть услышанным чиновниками, готовность переходить из одного кабинета в другой, а затем в третий – все это раскрывает новую сторону его личности в новых политических и экономических обстоятельствах. Прежде всего, Волошин был готов хлопотать ради своего и чужого блага.